Последние узы смерти - Брайан Стейвли

к проколотому звездами небу на севере. Язык, на котором говорил шаман, был близок к языку хин – пустота, пространство… Но он отметил еще и слова о страстях.

– Тристе, – снова заговорил Каден, – воспитывали в храме Сьены. Ее обучали служению…

– Не каждая, кто произносит молитвы, – жрица, – перебил Длинный Кулак. – Будь она предана своей богине, истинно предана, Сьена не попала бы в грязную тюрьму слишком человеческого разума.

Падающая звезда прорезала ночь белым шрамом.

– Как это будет? – спросил Каден. – Если ил Торнья захватит Тристе, убьет ее… На что это будет похоже?

Шаман не проронил ни слова и не шевельнулся. Каден усомнился на миг, задал он вопрос вслух или только мысленно. А когда Длинный Кулак все же ответил, то заговорил, не поворачивая головы, словно обращался к ночному горизонту:

– Смерть богини до краев наполнит чашу ваших страданий.

Каден нахмурил брови:

– Разве ты не этого желаешь? Ты принял этот облик, чтобы вбить клин войны в Аннур, распространить власть страдания по всему Вашшу и Эридрое.

– Я принял этот облик, чтобы восстановить захиревший мир.

– Мир жестокости и насилия? Заразить его страданием и кровопролитием?

Длинный Кулак медленно покачал головой:

– Зараза – ваша империя. Она извращает вашу суть. Мы, я и Сьена, вылепили из сухой плоти кшештрим нечто прекрасное. Мы усовершенствовали их, выпустили наружу крик блаженства и страдания. Мы одарили их.

– Одарили? – спросил Каден. – Чем?

– Мы подарили им мир. Кшештрим, как мужчина, касающийся женщины рукой в толстой кожаной перчатке, ничего не чувствовали. Мы сняли эти перчатки. Мы дали вам возможность ощущать мир, в котором вы живете и который живет в вас. Тысячи лет после гибели кшештрим люди обитали нагими в лесах. Прекрасными, окровавленными вы вышли на равнины. А потом власть взял Аннур, принудил вас к немоте и уродству. Обратил вас в рабов.

– Разве запрет убивать детей на кровавых алтарях – рабство? И запрет на насилие над невинными?

Смех Длинного Кулака прозвучал как дальний гром.

– В переулках ваших городов гниют детские трупы. Ваши поля кишат изнасилованными, те лелеют память о насилии, как зеленые ростки. Они страдают, но в их страдании нет величия. Вы осквернили святыню, подчинив ее чиновникам и законам.

– Законы Аннура защищают людей.

– Ваши законы – шоры. Они помогают вам закрывать глаза. Вы без конца проливаете кровь – больше, чем все ургулы и племена Поясницы, вместе взятые, – но не чтите ее. По мановению пальца императора вырезают целые народы. Купец, переложив груду монет, обращает в рабство тысячи людей. Он не видит лиц тех, на ком смыкаются оковы. Он не чувствует на руках их теплой крови. Он не слышит их воплей, он не старается настроить их мелодию. В его насилии нет музыки.

Каден чувствовал, как его уносит в беспредельный океан ночи. Слова Длинного Кулака – о музыке и насилии, о восторгах и скверне – смущали разум, но и завораживали, словно его речь была неведомыми землями, темными, как эти солончаковые равнины, и человеку в них так же легко было затеряться. Каден ясно сознавал все несовершенства Аннура, но, уж конечно, империя была лучше соперничества сотен владык, терзавших войнами землю и ее жителей. Уж конечно, страдания бесчисленных аннурских рабов не перевешивали смерти младенцев, оторванных от материнской груди, не перевешивали целых армий пленников, подвергнутых оскоплению, изувеченных, перебитых. Не перевешивали целых наций, уничтоженных за то, что говорили не на том языке, не так одевались, поклонялись не у тех алтарей. Уж конечно, на весах справедливости Аннур оказался лучше того, что было до него, лучше того мира, который хотел вернуть Длинный Кулак.

А впрочем, много ли Каден знал об Аннуре? Много ли он знал о мире? Его первые годы прошли в роскоши Рассветного дворца, а затем вся жизнь свелась к отдаленному монастырю, где козы и вороны превосходили числом людей. Что он знал о Домбанге и Сиа, о Моире и Лудгвене, да хотя бы и об аннурских городах? Рыбацкие деревушки и поселки лесорубов, лагеря рудокопов на склонах Ромсдальских гор и террасы рисовых полей Сиа… Он указал бы их на карте, но не более того. Что он знал о жизни в тех местах? Что мог сказать об аннурском правосудии, аннурском мире, аннурском процветании, не повторяя подслушанных в детстве самовосхвалений министров и клерков?

Он опустил ладонь на глину рядом с собой, ища опоры взбаламученным мыслям в твердой земле. Он хотел уцепиться взглядом за силуэты гор, но в густой тьме невозможно было отличить вершины от сгустившихся на горизонте облаков. Моряки умели находить путь по звездам, но здесь и звезды были не те, что в Ашк-лане: знакомые созвездия странно перекосились на небе, и к тому же звезды двигались.

– Если ты в этом уверен, – наконец сказал Каден, – если ты думаешь, что мы недостаточно глубоко уходим в свои страдания и недостаточно наслаждаемся чужими несчастьями, почему тебя заботит судьба Тристе? Сьены?

С этого вопроса он начал разговор и сейчас вернулся к нему, как возвращаются в отправную точку, чтобы отыскать потерянную тропу.

И шаман впервые повернулся к нему:

– Это Сьена делает вас тем, что вы есть, – она и я, мы вместе. Без нее вы разлетитесь вдребезги, как миллионы разбитых о камень лютен. Пропадут целые октавы. Что есть мука без надежды? Что ненависть без обещания любви? Что есть боль там, где нет ничего, кроме боли?

Каден попытался осмыслить его слова.

– Любовь и надежда, – с запинкой заговорил он. – Их создали Орелла, Эйра… Младшие боги…

– Без нас они ничто.

– Ваши дети…

– В ящиках твоих слов не умещается истина, – оборвал Кадена Длинный Кулак.

– Какова же она?

– Мы – не эта плоть. – Тень человека коснулась груди темным пальцем. – Мы не звери, с криком вытесненные из чресел других зверей. Женщина может отдаться десятку мужчин, родить десять детей и умереть. Плоть, рожденная из ее плоти, – не ее плоть. Дети переживут ее смерть. С нами не так.

Каден заметил, что не дышит, и медленно, беззвучно выдохнул. А когда снова вдохнул, ночной воздух остудил ему горло и легкие. Темнота внутри, в почти полной пустоте собственного существа, представилась ему нечеловеческим дитятей, тяжелым, как плоть, но бесплотным, леденящим, как сама ночь, неподвижным, как нечто уже неживое.

– Если младшие боги – это не ваши дети, – не громче шепота выдохнул он, – что же они такое?

– Наши сны, – ответил Длинный Кулак.

– Не может быть, – покачал головой Каден. – Они существуют. Во времена войн с кшештрим они так же, как вы теперь, принимали человеческий образ.