Посмертные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

— На каком основании, сэр? — спросил вице-президент Стерлейх.

— В аптеке моей нет провизора, милорд, — сказал аптекарь.

— Это меня не касается, сэр, — возразил мистер вице-президент Стерлейх. — Почему нет у вас провизора?

— Еще не приискал, милорд, — отвечал аптекарь.

— Это весьма дурно и неосторожно с вашей стороны, — сказал вице-призедент сердитым тоном. Было известно всем и каждому, что у мистера Стерлейх чрезвычайно вспыльчивый и раздражительный темперамент.

— Знаю, что дурно, милорд; но теперь уж этому пособить нельзя, — сказал аптекарь, — позвольте мне идти домой.

— Привести к присяге этого господина! — закричал вице-президент.

Джентльмен в черном костюме начал выразительным и громким голосом:

— Вы дадите при сем торжественную клятву, что будете по чистой совести и…

— Стало быть, милорд, вы непременно требуете, чтоб я был присяжным? — перебил аптекарь.

— Непременно.

— Очень хорошо, милорд: в таком случае, я должен объявить, что прежде чем кончится здесь этот процесс, в доме моем произойдет убийство. Можете располагать мною, если угодно.

И прежде чем вице-президент собрался произнести ответ, несчастный аптекарь приведен был к присяге.

— Я хотел только заметить, милорд, — сказал аптекарь, усаживаясь на скамье присяжных, — что в аптеке моей остался один только мальчик, рассыльный. Он довольно умен и расторопен, милорд, но еще не успел ознакомиться с аптекарскими аппаратами и, сверх того, забрал себе в голову, будто acidum hydrocianicum, синильная кислота, милорд, приготовляется из лимонного сока, растворенного в микстуре из английской соли. Я уверен, милорд, что в мое отсутствие он сделает гибельный опыт. Впрочем, теперь уже это будет ваше дело, и совесть моя спокойна.

С этими словами аптекарь принял самую комфортабельную позу, и веселое лицо его выразило совершеннейшую преданность судьбе.

Поведение аптекаря поразило глубочайшим ужасом чувствительную душу мистера Пикквика, и он уже собирался предложить по этому поводу несколько интересных замечаний, как вдруг внимание его было отвлечено другим, более назидательным предметом. По всей палате раздался смутный говор, возвестивший о прибытии миссис Бардль. Сопровождаемая и поддерживаемая приятельницей своею, миссис Клоппинс, интересная вдовица, склонив голову и потупив глаза, выступала медленно и неровными шагами на середину залы, и адвокаты приготовили ей место на противоположном конце той самой скамейки, где сидел мистер Пикквик. Мистер Додсон и мистер Фогг немедленно распустили над ее головой огромный зеленый зонтик, чтоб укрыть свою прекрасную клиентку от взоров нескромной толпы. Затем появилась миссис Сандерс, ведя под руку юного Бардля. При взгляде на возлюбленного сына миссис Бардль затрепетала, испустила пронзительный крик и облобызала его с неистовым выражением материнской любви, после чего с нею сделался глубокий обморок. Добрые приятельницы мало-помалу привели ее в чувство, и миссис Бардль, бросая вокруг себя отуманенные взоры, спросила голосом слабым и дрожащим, куда ее привели и где она сидит. В ответ на это миссис Клоппинс и миссис Сандерс, оглядываясь во все стороны, пролили горючие потоки слез, между тем как Додсон и Фогг умоляли ее успокоиться ради самого неба. Сержант Бузфуц крепко вытер свои глаза большим белым платком и бросил искрометный взгляд на всех присяжных. Вице-президент тоже, казалось, был расстроган до глубины души, и многие из посторонних зрителей проливали самые искренние слезы.

— Мастерская обстановка, почтеннейший! — шепнул Перкер мистеру Пикквику. — Додсон и Фогг повели отлично свое дело…

Когда Перкер говорил, миссис Бардль начала мало-помалу приходить в себя, между тем как приятельница ее миссис Клоппинс, после тщательного обозрения пуговиц юного Бардля, поставила его на полу, спиной к матери и лицом к президентской кафедре, чтобы таким образом он удобнее мог пробудить чувства соболезнования и симпатии в сердцах присяжных и судей. Этот маневр сопровождался, однако ж, значительными затруднениями и упрямством со стороны неопытного сына вдовицы: невинный младенец вообразил в простоте сердечной, что поставить его пред глазами грозного судьи значило — подвергнуть его заморской ссылке на вечные времена за преступление неизвестного рода. Поэтому он долго плакал и кривлялся, прежде чем, при содействии господ Додсона и Фогга, удалось сообщить правильную позицию его организму.

— Бардль и Пикквик, — провозгласил наконец джентльмен в черном костюме, вооруженный теперь огромным листом бумаги.

— Милорд, я имею честь быть защитником вдовы, — сказал мистер сержант Бузфуц.

— Кто будет вашим ассистентом, брат Бузфуц? — спросил судья.

При этом вопросе мистер Скимпин поклонился и выступил вперед, давая таким образом уразуметь, что он имеет честь быть ассистентом мистера сержанта Бузфуца.

— Я защитник ответчика, милорд, — сказал мистер сержант Сноббин.

— Кто ваш ассистент, брат Сноббин?

— Мистер Функи, милорд.

— Сержант Бузфуц и мистер Скимпин защищают истца, — проговорил судья, записывая имена их в свою книгу. — Ответчика защищают сержант Сноббин и мистер Мунки.

— Прошу извинить, милорд, — Функи.

— Очень хорошо, — сказал судья: — я никогда не имел удовольствия слышать фамилию этого джентльмена.

Здесь мистер Функи поклонился и улыбнулся; судья тоже поклонился и улыбнулся; и потом мистер Функи, раскрасневшись до самых ушей, старался принять на себя по возможности спокойный и беззаботный вид.

— Продолжайте, — сказал судья.

Еще раз блюстители палатского благочиния прокричали по всей зале: «Тише! Тише!» Мистер Скимпин взял бумагу, обратился к присяжным и в буквальном смысле промурлыкал перед ними экстракт, где в коротких словах изложена была сущность всего процесса. Присяжные буквально не услышали ни одного слова, и содержание процесса теперь, как прежде, осталось для них таинственной загадкой.

С величайшим достоинством и важностью сержант Бузфуц поднялся со своей скамейки, переговорил с мистером Додсоном, пошептался с мистером Фоггом, накинул на плечи свою судейскую мантию, поправил свой парик и твердыми ногами взошел на кафедру для произнесения своей речи в назидание присяжных. Приступ речи был обыкновенный.

— Милостивые государи, — начал сержант Бузфуц, — с той поры, как началась моя служебная деятельность, и вплоть до настоящей минуты я еще ни разу не всходил на эту кафедру с теми чувствами глубочайшего волнения, которые теперь проникают весь мой организм при мысли об ужасной ответственности за дело, добровольно принятое мною под свою защиту. Несмотря на совершеннейшую уверенность в правоте этого дела, я бы никогда, однако ж, не решился защищать его публично, если бы заранее глубоко не был убежден, что вы, господа присяжные, при своей обычной проницательности и светлом уме, легко изволите усмотреть невинность моей клиентки и будете, вероятно, так же, как и я, сочувствовать ее душевным скорбям и безотрадному положению, в какое поставила ее судьба, олицетворенная на этот раз в жалком образе закоснелой безнравственности и порока.

Присяжные переглянулись с видимым удовольствием друг на друга, и каждый из них почувствовал в эту минуту удивительную светлость в своем уме и необычайную проницательность в своем мозгу.

— Вы уже слышали, милостивые государи, от моего ученого друга, — продолжал сержант Бузфуц, зная очень хорошо, что присяжные физически не могли расслышать ни одного слова из уст его ученого друга; — вы уже слышали, милостивые государи, от моего ученого друга, что дело, в настоящем случае, идет о нарушении обещания вступить в законное супружество, при чем правая сторона требует неустойки в тысячу пятьсот фунтов стерлингов британской монеты. Но вы не могли слышать от моего ученого друга, в чем состоят факты и дальнейшие подробности этого дела. Эти-то факты, милостивые государи, и эти-то дальнейшие подробности я и обязан, по долгу своего призвания, изложить перед вами.

— Клиентка моя — вдова… да, милостивые государи, моя клиентка — вдова. Покойный мистер Бардль, служивший с честью и славой своему отечеству при сборе таможенной пошлины и наслаждавшийся несколько лет безмятежными удовольствиями счастливого супружества, почти незаметно отлетел от этой жизни в другой, лучший мир, искать того успокоения, которого не могла доставить ему британская таможня.

При этом патетическом описании кончины мистера Бардля, которому незадолго до переселения его в лучший мир проломили голову медной кружкой в одной харчевне, голос ученого сержанта задрожал, колебался, и он продолжал с величайшим волнением:

— Незадолго до своей смерти мистер Бардль напечатлел свой образ и совершеннейшее подобие на этом невинном отроке, которого вы видите, милостивые государи. С этим невинным младенцем, единственным залогом и наследием от покойного супруга, миссис Бардль отступила от житейских треволнений и удалилась в тихую Гозуэлльскую улицу, чтобы безмятежно предаваться своей грусти. Здесь-то, милостивые государи, на одном из окон своего домика она прибила билетик с простой надписью, начертанной ее собственной рукой: «Отдаются комнаты внаймы с мебелью и со всеми удобствами для холостого джентльмена. О цене спросить хозяйку».