Лавкрафт: Биография - Лайон Де Камп

В то же самое время он полагал: «…Для среднего человека существует потребность в личном прибежище в некоторой системе ориентиров… Верующие ищут мистического отождествления с системой наследственных мифов, тогда как я, не будучи религиозным, ищу соответствующего мистического отождествления с единственной непосредственной материальной внешней реальностью, которую признают мои ощущения, — т. е. с непрерывным потоком обычаев вокруг меня».

Он добавил: «Совершенно необязательно воспринимать эти традиции и обычаи серьезно… можно даже посмеяться над их простодушием и заблуждениями — как я и в самом деле смеюсь над набожностью, недалекостью и консерватизмом новоанглийского окружения, которое люблю так сильно и считаю таким необходимым для довольства»[488].

После расстановки ориентиров следующей потребностью Лавкрафта для удовлетворения чувства тревожного ожидания было путешествие. «Я должен однажды увидеть Старый Свет, — писал он, — даже если при этом разорюсь». Наряду с Каркассонном «я очень хочу увидеть… Нюрнберг, Ратисбон, Ротенбург и другие города Европы, в которых средневековый порядок вещей сохраняется поистине нетронутым веками»[489].

Такое путешествие, однако, должно было быть совершено на его собственных условиях — с элементами неопределенности, спонтанности и неизвестности. Какой-либо строго определенный маршрут испортил бы его: «Я не заплатил бы и полдоллара, чтобы увидеть даже Лондон… по программе, разработанной Куком!»

Тем не менее путешествия он совершал только те, что позволяли его ограниченные средства. Перебиваясь на пятнадцать долларов в неделю, он говорил, что «превратился в скрягу во всем, за исключением платы за автобус и комнату в гостиницах Молодежной христианской организации и путеводителей»[490]. Он предпочитал автобусы поездам не только потому, что они были дешевле, но и потому, что, как считал он, они проезжают по более живописным местностям. Обычно он покупал билет в оба конца еще в начале поездки, чтобы быть точно уверенным, что сможет вернуться домой.

Лавкрафт продолжал советовать своим молодым друзьям избегать манерности и гармонично соответствовать своим истокам, хотя сам и не следовал своим же советам. Он распекал Дерлета за монокль, пальто из альпака и купальный халат, которые тот одевал на улицу: «…В юности, как я уже говорил раньше, у меня развился комплекс благородного старика, и я старался как только мог подражать портновской моде своего почтенного деда. Но когда я состарился до третьего десятка, начала раскрываться моя перспектива, и я осознал, как нелепо было вообще придавать какой-либо особый воображаемый смысл тому, как я выглядел… Это изящное одеяние старческого возраста в действительности является претензией на неприметность, нежели на самоутверждение. Джентльмен обладает определенным чувством гармонии с окружающей его обстановкой… и костюм естественно становится одной из незначительных принадлежностей этой общей согласованной схемы… Как бы неловко я ни чувствовал себя в костюме из бриджей, бархатного кителя с серебряными пуговицами, башмаков с огромными серебряными пряжками, треуголки и так далее, я знаю чертовски хорошо, что, поносив его минут пять, я напрочь забуду о нем и буду читать или марать бумагу точно так же, как если бы был одет в свои обычные лохмотья… за исключением того, что чувствовал бы себя полнейшим ослом, если бы кто-то застал меня в этом обмундировании… Это лишь вопрос здравого смысла — избегать пробуждения враждебности и насмешек, в то время как добиться чего бы то ни было посредством этого совершенно невозможно».

Может, Лавкрафт и утверждал, что избавился от позы благородного старика, но в этом же самом письме — написанном, когда ему было сорок, — он все еще называл себя «дедулей» и «старым джентльменом». Откуда же эта настойчивая деланность старости? Большинство людей считают, что она наступает довольно быстро и без ее ускорения. Правда, в позах Лавкрафта присутствовала некоторая игривость, и многие из них принимались насмешливо, с озорным огоньком в глазах. Тем не менее подобная настойчивость позы старика предполагает более глубокий мотив.

Как и большинство людей, Лавкрафт придавал большое значение гармоничности в поведении — то есть поступкам, которые одобрили бы равные ему. Он говорил, что хоть его и не заботило бы, что о нем подумают пролетарий или «обыкновенный фанатичный викторианец», «мне определенно не понравилось бы быть общим объектом презрения или насмешек для тех людей, с кем я более или менее схож…».

Под такими людьми он подразумевал интеллигенцию Новой Англии. Лавкрафт, однако же, не придерживался обычного образа жизни людей своего возраста и положения. Он не был занят на работе, не встречался с девушками и не увлекался спортом. Его образ жизни как раз таки и вызывал презрение и насмешки у его соседей. Один из них рассказал мне: «Конечно, я помню Лавкрафта. Обычно я видел его прогуливающимся по улице — с опущенной головой и так забавно сутулящимся. Мы, дети, считали его просто чудаком»[491].

Притворная старость могла быть защитой от презрения его ровни. Если бы он был достаточно стар, люди не ожидали бы от него ни занятости на работе, ни свиданий с девушками, ни увлечения спортом. Конечно же, все знали, что его старость была лишь притворством, но его она утешала. Если он постоянно думал о себе как о старике, то ему не приходилось с грустью размышлять о своей неспособности соответствовать общепринятым стандартам.

По взглядам Лавкрафт оставался непреклонным антимодернистом. Реформаторы орфографии, например, были «…проклятыми провинциалами с одними лишь деньгами на уме, которые вершат самое низкое, на что только способны, чтобы разложить нашу культуру на этом континенте и заменить ее на проклятое ублюдочное поклонение машинам и скорости… Я отказываюсь принимать вторгающуюся культуру полукровной Механамерики»[492].

Мировые события, однако, начали навязывать изменения его устаревшим социальным и политическим взглядам. За 1930 год Великая депрессия усугубилась. Безжалостно возросла безработица. Экономический спад продолжался до 1933 года, и положение начало меняться на противоположное лишь примерно в 1937–м — в год смерти Лавкрафта.

Пропагандисты коммунизма и фашизма сходились во мнении, что демократический капитализм подходит к концу. Скоро, заходились они, люди будут вынуждены выбирать между коммунизмом и фашизмом. В эти тягостные годы демократический капитализм, казалось, действовал столь скверно, что по сравнению с ним коммунизм и фашизм выглядели едва ли не заманчивыми.