Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром - Василий Звягинцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он думал о Лене. Добрая, молодая, красивая, во вред себе доверчивая Лена. Что с ней будет через полтора месяца? Война, эвакуация, какая-нибудь Алма-Ата или Ташкент, если не Чита, к примеру. Голодный паек служащей, карточки, случайные связи с театральным начальством или офицерами запасных полков, то ли от одиночества, то ли даже от голода. А ведь заслуживает она совсем другой жизни. Жаль, а что поделаешь?
Он вернулся в спальню, лег и мгновенно провалился в сон, в котором не было ничьих сновидений, ни своих, ни марковских.
Резко, как колокол громкого боя, зазвонил телефон. Берестин мгновенно сел на постели, сразу поняв, кто звонит, и боясь только одного — чтобы трубку не подняла Лена. Конечно не командарм Марков боялся, просто Алексею было бы неудобно перед Андреем, лишенным по общему согласию таких вот радостей жизни. Мельком он глянул на часы — половина одиннадцатого. Лена, уже одетая, шла к телефону, и пришлось остановить ее.
— Где болтаешься всю ночь, начальник? — зазвучал в трубке близкий, через Красную площадь всего, голос.
— Прошу извинения, у приятеля одного посидели…
— Откуда у тебя тут приятели?
— У меня точно нет, а у пациента имеются.
Лена стояла рядом, и Берестину приходилось говорить так, чтобы она не поняла, с кем и о чем идет речь.
— Водку, значит, пьешь, а товарищу Сталину одному войну выигрывать… Ты вот что, если выспался — приезжай, я тебе подарок приготовил. — И по-сталински резко Новиков повесил трубку.
Берестин посмотрел на Лену при свете дня. Без накрашенных глаз, губ и прочего макияжа смотрится не так, как могла бы, исходя из фактуры. Наивное время естественности…
— В генштаб вызывают, дела… Давай, собирайся, позавтракаем вместе.
Он привычно быстро оделся, затянул ремни, глянул в зеркало. Брился вечером, можно обойтись, остальное тоже в порядке.
Вошла Лена, в своем — нет, ей-богу, ужасном платье. И босоножки эти, а особенно белые носки с голубой каемочкой… Как раз такой временной интервал, когда старая мода кажется до предела карикатурной.
Огромный зал ресторана был пуст. Только в середине сидели два немца в авиационной форме и ели сосиски. Много сосисок. После берлинских карточек. Увидев Маркова, вскочили и щелкнули каблуками. Он им кивнул и улыбнулся. Вот чем хороши немцы, так это уважением к мундиру. Наши бы орлы, году в восьмидесятом, в кабаке, да глубоко плевать хотели бы на любого заграничного хоть фельдмаршала.
Что этим немцам за их вежливость пожелать? Остаться в Москве, интернироваться, и потом активно строить новую, демократическую Германию? Или геройски пасть в боях за фатерланд?
При всех своих недостатках Берестин все же был интернационалистом и, даже готовясь к беспощадной борьбе с фашизмом, против конкретных немцев зла пока не имел. Вдобавок, он хорошо помнил, как во время своей лейтенантской службы приходилось тесно взаимодействовать с ребятами в такой же, только без орла над карманом, форме.
Хорошо завтракать в пустом ресторане. Тихо, прохладно, спокойно. Официанты внимательны, и ничто не мешает верить, что простокваша действительно вкуснее и полезнее белого хлебного вина.
В разговоре Берестин упомянул, что завтра ему уже, наверное, придется уехать. Лена на мгновение опечалилась. Но потом, преодолев что-то в себе, с улыбкой сказала:
— Сергей Петрович, я с вами попросту сейчас говорю… (Ночью они были на «ты», а при свете дня, при рубиновом блеске его орденов и ромбов она снова перешла на «вы»). Если хотите — я с вами поеду. О женитьбе и прочем — никаких разговоров, но если я вам хоть в чем-то нужна, хоть только рубашки стирать, я поеду… Мне рядом с вами быть, и все… — Голос у нее осекся.
«Вот так она всегда и проигрывает», — подумал Берестин.
— Не так ты говоришь, Лена, совсем не так. Во-первых, «вы» тут никак не к месту. А во-вторых, это я тебя должен на коленях уговаривать, а ты бы из особого ко мне расположения обещала подумать.
— Вы надо мной смеетесь? — веря и не веря, спросила она.
— Ты, Лена, ты, а не вы. И не смеюсь я, счастлив был бы, если бы ты со мной поехала. Но подумай, я еду командовать округом. Времени у меня будет — минус десять часов в сутки. А там, может, и война…
— Сергей, я поеду! Если даже раз в неделю видеться будем… Лишь бы знать, что я тебе нужна… — У нее похоже, даже слезы блеснули.
На игру это не было похоже, но у Берестина все же мелькнуло сомнение: для горячей любви не мал ли срок?
Лена, очевидно, уловила на лице Маркова отражение берестинских мыслей.
— Сергей, я не навязываюсь, но ты не думай, если раньше у меня что было, это ничего не значит, лучше меня для тебя… Я готовлю хорошо, шить умею…
Алексею стало даже чуть не по себе. В своем забывшем об искренности чувств времени он не привык к таким излияниям. Ирония, даже легкий налет цинизма сильно облегчали жизнь, но отучили от простоты и откровенности.
«Женюсь на ней в Минске, — решил он, — хоть генеральский аттестат и привилегии получать будет до конца войны. Не все ж американцам фильмы про золушек снимать. И Марков пусть спасибо скажет, когда я уйду. Из лагеря я его вытащил, чины вернул, национальным героем сделаю, да еще женщину подарю такую…»
— Ладно, Лена, поговорили. Хватит пока. Мне надо идти. Вот ключ. Жди меня вечером. Если хочешь. — Он встал. — Да, вот еще. Раз уж мы так поговорили интересно… — Он достал из нагрудного кармана пачку сторублевок. — С театром ты завязывай… (Он машинально употребил слово явно не из того ряда, но Лена не обратила внимания на это — она была слишком взволнована). Походи лучше по магазинам, подбери себе что-нибудь.
И, не давая возможности ей возразить или, упаси бог, благодарить за этот — черт его знает, может, и не совсем приличный — поступок, коротко кивнул и быстро пошел через зал к выходу.
Он понимал, конечно, что вряд ли возьмет ее с собой, но и оставить теперь ее просто так казалось и неразумным, и неблагородным. Лучше всего организовать ей в Москве отдельную квартиру, одновременно и себе — запасную базу на всякий случай. На такое дело у Сталина власти хватит. А перед возвращением действительно женить на ней Маркова. Хватит ему, в самом деле, в холостяках ходить.
Глава 4
Не задерживаясь в приемной, только слегка кивнув Поскребышеву, который в последние дни пребывал в состоянии тягостного недоумения от всего происходящего, Берестин прошел в кабинет.
Кроме Сталина там был еще один человек, невысокий, коренастый, в несвежем генеральском кителе без нашивок, петлиц и наград, от которых остались только многочисленные дырки на груди.
Берестин никогда не видел его фотографий (даже для статьи в военной энциклопедии не нашлось места), но ошибиться не мог — это был не кто иной, как Герой Советского Союза, начальник Главного управления ВВС РККА генерал-лейтенант Рычагов Павел Васильевич, тридцати лет отроду. Бывший. Все бывший — и по должности, и по званию. Забрали его перед самой войной, и куда делся — неизвестно. Про других хоть год смерти указан, а ему и этого не досталось. Но пока, значит, жив, раз здесь сидит… Рычагов ходил у Сталина в любимцах, звания и должности сыпались на него, как ни на кого другого в то время. А потом все сразу кончилось. Не понравилось вождю, что молодой главком авиации начал говорить, что думает, и руководить своим ведомством, исходя из интересов дела, а не применительно к настояниям хозяина и его подручных.
Как радушный хозяин, Сталин представил друг другу Маркова и Рычагова.
Рычагов был сейчас не то чтобы мрачен, а подавлен и угнетен. Глаза у него прятались под полуопущенными веками, и рукопожатие вышло вялое, он смотрел мимо Берестина и мимо Сталина, словно видел где-то в углу кабинета свой настоящий конец, а в инсценировку, что разыгрывалась сейчас — не верил. «Зачем все это? Не мучили бы уж…» — нечто подобное прочитал Берестин в его взгляде, и словно холодок пробежал между лопаток.
Новиков тоже ощутил ужас, мелькнувший по комнате, как крыло гигантской ночной бабочки, и решил разрядить обстановку.
— Товарищ Берия, — обратился Сталин к Берестину, словно приглашая его включиться в разговор, который вели здесь до него, — товарищ Берия (при этом имени Рычагов вздрогнул) несколько погорячился. Неправильно оценил слова и поступки товарища Рычагова и, не посоветовавшись с Политбюро, задержал его. А у нас, к сожалению, не нашлось времени спросить: а куда это вдруг пропал товарищ Рычагов? А когда узнали, куда, недопустимо долго не могли выяснить, кто прав: товарищ Берия, или…
Он взглянул на Рычагова, смущенно развел руками. Так уж, мол, получилось…
Берестин попробовал поставить себя на место Павла — Паши, как звал его за глаза весь воздушный флот. Как он это воспринимает? Как извинение или как продолжение дьявольской игры? И что ждет от будущего? Не сломался ли насовсем, как многие из тех, кто побывал в гостях у Николая Ивановича и Лаврентия Павловича? Не должен бы… Нервы у него молодые, летчик-истребитель, сидел недолго, да и сел как раз из-за сильного характера. Правда, если он верил в Сталина как в Бога, а потом понял, что Богом прикидывался дьявол, тогда случай тяжелый.