Планета отложенной смерти (сборник) - Владимир Покровский

Мне просто необходимо собраться с силами и прийти в себя, больше-то вроде некуда мне податься. Ох, как я устал, дорогая! Что-то не в порядке и вокруг меня, и со мной тоже, все делают что-то не так, и я что-то не так делаю или как-то не так воспринимаю то, как они делают это свое что-то. Один мой знакомый преступник, никогда не знал, что он там преступил, да и не хотел знать никогда, он просто для меня хороший человек был, ничего дурного не сделал, хотя и пренеприятнейший, с другой стороны, тип, это я признаю, куда деваться, просто я той другой стороны не знал совершенно, а так, ощущал интуитивными частями своей натуры (иногда он делал все правильно, но нехорошо, а иногда удивительно хорошо, но наперекор всем моим представлениям о морали, хотя у меня самого о ней никаких представлений нет и не было никогда), — так вот, этот преступник любил говаривать мне: мол, я больной человек, я потерял чувство разницы между добром и злом. Это он про себя. Старое, знаете ли, хорошо выдержанное, давно перебродившее выражение, вот и отец мой любил его повторять, а все как только сегодня его придумали. У меня ощущение этой грани тоже смазано, дорогая, я ведь только тебя и люблю, только тобой, можно сказать, дышу, я соскучился по тебе смертно и ужасно переживаю невозможность с тобой увидеться, и то, что причиной нашего — да! — разрыва внезапно стал именно я, к тому же причиной, совершенно тебе неясной, а потому одновременно оскорбительной и обнадеживающей — я это хорошо понимаю, — собственно, для прояснения той причины я и затеял такую длинную, такую нелепую повесть, ты уж меня извини; и то, повторяю, что причиной разлуки стал я, полностью поражает меня тяжелейшим чувством вины, а тебя, моя дорогая, единственная и неповторимая, невозможная любовь моя, ставит на пьедестал, недосягаемый ни для кого, делает тебя лишенной всех недостатков, идеалом, о котором можно только мечтать, хотя я прекра-а-асно знаю, уж кому-кому знать, как не мне, что на самом деле ты собой представляешь и на какие фортели ты способна, но это где-то там, в стороне от твоего пьедестала, как бы и не о тебе вовсе, потому что ты идеал, видите ли, я так переживаю нашу разлуку, что и дня не проходит без резкого приступа боли душевной — знаешь, так, что взвыть хочется или физиономию исказить, или понепотребнее выразиться, и кажется мне, что я ноги бы твои сейчас целовал и следы ног на земле, в грязи, в отбросах человеческих, с радостью целовал бы тоже, хотя доведись встретиться нам, вряд ли бы я стал тебя таким занятием удивлять, эпатировать и шокировать… Я сбился немного, но я помню, о чем говорю, я говорю о том, что в тот момент второго начала погони я дурно себя чувствовал и как никогда мечтал остаться один… и, помнится, подумать о тебе тогда мне хотелось, хоть и не с такой силой, ведь тогда-то все у нас с тобой хорошо было, и разлука наша обычной тогда казалась и временной, так что я даже удивляюсь, с чего бы это я тогда о тебе вспомнил, будто у меня серьезней в тот момент и дел не было, но не дали, не дали мне тогда отключиться от действительного течения жизни — Фей что-то там такое благостное бубнил, пульт взывал о моем согласии переключить режим погони за Муруровой, и броневичок что-то уж больно настойчиво за мной следовал — я-то думал сначала, что там гранд-капитан, но потом понял, что нет его там, что он далеко, судя по его бормотанию. Я и тогда особенно не удивился — городской спок не дремлет, хочет разобраться, ничего странного.

Броневичок догонял меня, и довольно быстро. Ты когда-нибудь видела провинциальные полицейские броневегиклы? Хотя что я? Конечно, видела — в многочисленных стеклах про битвы героев городского спокойствия со зловонными очагами преступных антиобщественных сообществ — во как я залепил! Ну, так это был точно такой же, будто только что из стекла. Мощнейшие лазерные фонари, бьющие во все стороны, делали его похожим на светового ежа; вдоль и поперек его опоясывали багрово-красные и ярко-синие кольца, внутри все мерцало от множества экранов и сигнальных лампочек — словом, елочное украшение, сосуд света. Набитый, кстати, до отказа людьми.

Когда тебя преследует полицейский броневичок, неизбежно возникает тревога, даже если ты ничего такого не сделал, а просто вышел себе прогуляться на собственном, знаете, вегикле, и, мужики, чувство тревоги становится во сто крат сильнее, когда вегикл краденый, когда то, что ты делал буквально минутой раньше, отнюдь не усугубляло городского спокойствия, если, конечно, не считать городским спокойствием тот вечный покой, который снизошел по моей инициативе на одного из моих преследователей. А когда возникает чувство тревоги, так трудно сосредоточиться, моя дорогая, так трудно отгородиться от всего сиюминутного, что преследует нас в течение всей нашей жизни, что уже невозможно прикрыть усталыми веками натруженные глаза, сжать пальцами лоб и отрешиться, отрешиться ото всего… Я озабоченно вертел шеей, и ни городского, ни персонального спокойствия даже близко не ощущал.

О моя дорогая, броневичок меня догнал наконец, и клянусь тебе, лучше бы мне было стократ, если бы сидевшие в нем оказались обычными полицейскими, которые грозно размахивали бы скварками и через внешние динамики, пугая весь город, приказывали мне басом немедленно остановиться. Лучше бы — я это сейчас, после всего, понимаю! Ох, насколько бы лучше.

Но странности продолжались. Даже не то чтобы странности, а так, нелепости, одна за другой, вот что удручало меня тогда.

Броневичок нагнал меня и пристроился рядом. Я ждал, изображая городское спокойствие. Там произошло какое-то шевеление (и вовсе не был он так переполнен людьми, как мне показалось вначале), опустилось одно из бронеокошек, и оттуда высунулся… кто бы вы думали?.. Заполошный иисусик из магистрата!

Он восторженно смотрит на меня и делает приветственные знаки рукой.

— Э-э-э, уважаемый Вальграф!

В качестве привета я взбрыкиваю головой и изображаю на лице непередаваемую радость встречи. Имени иисусика я никак не могу вспомнить, что странно тоже, поэтому радостно молчу как бы в предвкушении информации, для меня особо приятной.

— Я так рад вас снова увидеть! — восклицает иисусик и добавляет: — Живым.

— Да уж! — Я не могу не разделить его радость. Только вот что он делает в машине назначения сугубо полицейского, этот чиновник из магистрата?

— Я только что видел по телевизору, как вы сражались с этими… как их…

Я терпеливо и как нельзя более радостно ожидаю продолжения. Мне тоже интересно, с кем же я сражался столь героически, и при чем здесь «по телевизору»?

— Со злодейскими покусителями! — вспоминает наконец мой не в меру впечатлительный друг. — Вот что значит куафер! Такого я давненько не видел. Я получил истинное наслаждение. Так их, дружище! Давно было пора их приструнить!