Остров Буян - Степан Злобин

— Тьфу ты, бес! Да отколь он взялся? Где твой царевич? — нетерпеливо спросил летописец.

— Не ведаю, пане, ты лучше знаешь — в Варшаве иль в Полоцке ныне…

— Поляк? — с недоверием переспросил Томила.

— Царь Василий был русский. Отколе же сын — поляк?

— Коль в Полоцке рати наймует, так, стало быть, лях! На черта он сдался… Ну, вы и народ! — покачал головой летописец. — То Дмитрия сляпали, ныне Ивана…

— Я сам, пане, русский, я двадцать пять лет уже живу в государстве Российском! Я сам есть холоп государя, каков же и ты! — обиделся Юрка.

— Эх ты, пан! Ну что нам в Иване Шуйском! Да будь он хоть вправду царевич… Как наши письма дойдут изо Пскова во все города, да все российские города и уезды заедино повстанут, да земское ополчение сложат, да как придут на бояр, тогда и боярин Борис Морозов не будет мочен правду мою отринуть… Вот в чем, пане, народная сила! Философ един, без народа — мудрец, а с народом он богатырь…

— Пан, стало, ждет всей земли повстанья? — спросил с любопытством поляк.

— В том и сила! — сказал летописец. — А ляхов из Полоцка в город впускати не стать. Коль город изменным станет, то все города от него отшатнутся. Русскую правду и русским мечом добывать, а не панским!

— Слухай, пане, — сказал поляк, — я смею мыслить, что пан царевич згодися[247] с таким трактатем. Нех пан Томила пишет лист до царевича шибко. Царевич пошле свое войско до Пскова. Боярин Хованский ускаче от стяны, як пайка бялый.

— Все врешь! Не наш то царевич, а панский, как Гришка Отрепьев… И все воровство! — возмутился Томила.

После разговора с Захаркой о вестях из Литвы Томила успел поверить в пребывание царя в Литве. Слова поляка о каком-то неведомом миру царевиче привели его в смущение: если в Литве был не царь Алексей, а пустой самозванец, кому же и куда посылать «Уложение»?

— Воровство! — повторил подьячий. — Никакого Ивана-царевича нету… Вор лезет на Русь, чтобы снова отдать нас панам… Шиш возьмут!..

— Пане милый, пшепрашам, никто не пшимуси![248] — воскликнул поляк. — Пан чел мне трактата. То есть велика честь — слухать такую мудрость. Пан Томила читал Платона, Овидия и Плутарха. Пан ве, что царь повинен быть разумом ясен и книжен… Я вем, пане милый, Иван-царевич есть монж[249], искусный в риторике и диалектике, мудрый…

— А ты, пане, польский лазутчик! — внезапно сказал Томила. — Ты есть… вор!

— То есть политичность руссийска! — вскочив, с возмущением и злобой выкрикнул Юрка. — То вежество русское, пане Томила! Я есть гость в вашем доме, вельможный пане! — ядовито напомнил он.

— Гость-то ты гость. Да иди подобру покуда, а боле не лезь со своим воровством. Не то попадешь в Земску избу к расспросу… Иди! — раздраженно сказал Томила.

И пан Юрка вышел с надутым достоинством и обидой.

Глава двадцать девятая

Весь город с утра говорил о том, что Гаврила покинул Всегороднюю избу и заперся с кучкой людей в Гремячей башне. Кто-то сказал, что пушкарь Антропка с Гремячей башни направил пушку жерлом на Всегороднюю избу.

Красный луч закатного солнца еще светил в высокое окно Гремячей башни, но на столе перед Гаврилой уже горела свеча.

Кузя сидел против хлебника, низко склонясь над листом бумаги и выводя имена.

— Пиши Уланку, кузнеца, сына Неволина, — продиктовал Гаврила.

— Поранен он. Глаз, никак, выбит, — сказал Кузя.

— Знаю. Лицо рассекли, обвязан, да ходит. Пиши его… Еще пиши соборного троицкого звонаря Агафошу…

Кузя писал, скрипя пером и разбрызгивая чернила вокруг неказистых букв…

Громыхнув железной дверью, Гурка Кострома вошел в каземат.

— К тебе, хозяин, — сказал он, кланяясь в пояс, отчего золотистые кудри его упали, закрыв лицо.

— Чего?

— Деньги плати!

— Какие деньги? За что? — удивился Гаврила.

— Вот те на! А дворянски башки кто рубил? — дерзко сказал Гурка. — Ты мыслишь, я так об дворянах «любя» забочусь?.. Ты тоже их любишь, ан сам-то не сек!..

— Почем же тебе платить? Я за экое дело не плачивал сроду, — ответил Гаврила.

— И я в палачах не служил. Пес их знает! Плати хоть почем — жамкать надо! — пояснил скоморох.

— Недорог товар. По алтыну хошь? Только деньги-то не у меня. Вся градская казна у Михаилы.

— Не беда — ты велишь, и Михайла заплатит, да ты сильно скуп. Сумороцкий один стоит гривны!.. Ин ладно, уж для почину на круг плати — пятак с головы! — выкрикнул Гурка, торгуясь, как на базаре.

— Для почину? — переспросил Гаврила с мрачной усмешкой. — Ну что же, заплатит Мошницын…

— Пиши и его, — указал он Кузе на Гурку. — Как те звать-то?

— Поп крестил давно, не упомню… Люди Гуркой зовут…

— Пиши Гурку, — сказал Гаврила.

— Хозяин, возьми-ка. Может, сгодится. Не больно я грамоту знаю… — хитро подмигнув, сказал скоморох.

Он вынул из пазухи свернутый лист.

Хлебник поднес бумагу к свече, поглядел на нее, быстро взглянул на Гурку и снова впился в бумагу глазами.

— Отколе ты взял? — спросил он, не глядя на скомороха.

— Чаял, дворяне мне сами заплатят, тогда бы к тебе не пошел. Пошарил в пазухах, за опоясками — всюду. У Сумороцкого за сапогом нашел… Лихо?!

— Лихо, — кивнув головой, согласился Гаврила и продолжал читать лист. Дочитав, он хлопнул по нему широкой ладонью.

— Вот те владыка, святой отче Макарий!.. — воскликнул он.

— Чего? — спросил Кузя.

— Отписка к Хованскому от владыки. Стало, так… Стало, так… Стало, та-ак!.. — нараспев сказал хлебник.

Он задумался…

— Сколь человек-то писал? — спросил он у Кузи.

Кузя считал кончиком пера по строчкам.

— Двенадцать, — сказал он.

— Пиши еще: стрелецкий сотник Прохор Коза, чеботарь Артемий Безруков, шапошник Яша.

Кузя усердно скрипел по бумаге пером и свирепо сопел от старанья.

— Можно идти к Михайле? — спросил скоморох.

— Сядь, помолчи пока, — приказал Гаврила.

Он опустил голову и что-то соображал.

— Ну, давай пиши далее: Харлампий-зелейщик, стригун Серега, колесник Микола, — перечислял Гаврила.

— Микола поранен лежит, — сказал Кузя.

— Жалко! Мужик-то хорош.

— Из кустов пырнули… И всех-то так — все в черева да в сердце, а то кого — в глотку… Им снизу сподручно стремянных копьем поддевать…

Гаврила вздохнул.

В башню вошел, громыхнув железной дверью, стрелецкий десятник Яков-шапошник, ставший вместо Максима земским стрелецким сотником.

— Чего звал, Левонтьич? — спросил он.

— Своей сотни пришли ко мне самых надежных стрельцов два десятка с пищальми…

— Сюды прислать али в Земскую избу?..

— Я тут сидеть стану: для ратного дела — к стенам и к снаряду тут ближе, а в Земской избе пусть иные… — сказал Гаврила.

Яша понимающе усмехнулся и качнул головой.

— Стало, две всегородних избы во Пскове, — сказал он. — Ну ладно. Нам с теми идти не попутно: с тобой пойдем, Левонтьич. Стрельцов-то сейчас слать?

— Самых верных, смотри! — крикнул вслед ему хлебник.

Ночью, с дружиною в три десятка стрельцов и меньших, Гаврила ворвался в Троицкий дом, схватил самого Макария и несколько человек скрывавшихся у него дворян, попов и больших торговых людей и всех проводил на подворье, где сидели дворяне.

В хлебной очереди, с вечера скопившейся возле лавки невдалеке от Троицкого двора, горожане видели, как проскакал на конях отряд хлебника к архиепископу, и потом на рассвете видели, как тот же отряд возвращался назад, окружив архиепископскую колымагу и еще две телеги с какими-то связанными людьми…

— Выводит измену! — одобряли одни.

— Как схватят тебя самого, то узнаешь, какую «измену»! Слыхать — сам Хованский к Гавриле шлет письма… — шептали другие.

Все ждали сполошного звона от Рыбницкой башни.

Земские выборные спешили с утра во Всегороднюю избу, косясь на дворянские головы, выставленные в ряд у дощанов. Дворянин Иван Чиркин вошел, когда уж многие были в сборе.

— Кого земских выборных не схватил еще наш «воевода»? Все целы? — развязно спросил он, обращаясь к Мошницыну. — И ты цел?

Кузнец переглянулся с попом Яковом и Томилой и подошел к дворянину:

— Деваться некуда: покуда Гаврила тебя не схватил, от греха, дворянин Иван, давай-ка скорее сюда повинное челобитье.

Кузнец стоял возле него, протянув руку и ожидая. Чиркин растерянно вынул из-за пазухи лист. Михайла взял его.

— Что же ты народ мутишь, Чиркин? — с укором сказал он.

— А то, что измену затеяли в Земской избе. Втай от мира пишете к литовскому королю! — сказал запальчиво Чиркин. — Я правду сказываю народу: лучше свой государь, чем ляхи наскочут. Видали уж прежде ляхов!..

— Да кто же писал им? — удивленно спросил кузнец.