Том 4. История западноевропейской литературы - Анатолий Луначарский

Наш критик, конечно, в общем лежит на животе перед столь преуспевшими братьями. И тем не менее некоторые замечания его хвалебной песни по поводу двух последних книг братьев Таро не лишены меткости.

Эти книги: очерк венгерской истории — Тиса, Карольи, Бела Кун, Хорти, — под названием «Когда Израиль был царем» и путешествия в Сирию под названием «Путь в Дамаск»8.

Так вот, по поводу первой книги Жермен делает такие замечания: «„Когда Израиль был царем“ — самое название похоже на объявление войны. Разве это не слишком ответственно — бросать лишний факел в огромный костер антисемитизма? Столь несчастное в настоящее время человечество ищет, на кого излить свою ненависть. Этот рефлекс часто порождает движения глупые и подлые. Понимают ли Таро, что они дают аргумент на радость злобным националистам Венгрии, Австрии и Германии?»

«Я знаю хорошо, что их единственная цель, — продолжает наш критик, — это нарисовать картину. Их не интересуют последствия, и они правы (? — А. Л.). Но одно дело — последствия, а другое дело — тенденции. Читая эту книгу, чувствуешь, как становишься антисемитом».

Здесь наш критик позволил себе поворчать, и для нас, обладателей достаточно чуткого уха, это его совершенно законное ворчанье заглушает все пропетые им по этому поводу дифирамбы.

Другую указанную здесь книгу он скорее хвалит, правда хвалит условно. Но тут уже похвала дает понять нам, в чем дело. «Эта книга, — говорит он, — дает нам заметить в братьях Таро религиозный смысл, правда не вполне законченный».

«Боги должны были бы согласиться между собою, как им поделить мир»9 — вот сентенция мудрых братьев Таро, которая приводит в восторг нашего Жермена.

А что она, собственно, значит? Она означает, что буржуазия все более и более находит в религиях свою опору и ищет использовать для своих целей одинаково все религии. А бедный наивный Жермен вздыхает по этому поводу:

«Этот крик выходит из самого их сердца. Он гармонирует с нашими собственными призывами. Он порожден не только терпимостью, но и любовью». А мы запишем, что блестящие братья Таро — буржуазные антисемиты и сторонники использования какого угодно религиозного обмана на началах рационального распределения между ними областей человеческой жизни.

Поль Моран — элегантнейший и многообещающий дипломатический молодой человек.

При слове «атташе» у вас сейчас же возникает совершенно определенный образ. Так вот, этот образ и есть более или менее точный портрет Поля Морана.

Жермен характеризует его так: «Вы пьете этот талант, как коктейль. Главные черты его — утонченность и грация. Утонченность эта часто весьма утомительна», — не без капельки дегтя добавляет Жермен.

«Это писатель до ужаса соответствующий дню, следующему за катастрофой. Он вполне — 1921 год. Хотя война иногда и гримасничает в окно его рассказов, но мы прекрасно чувствуем, что он пришел после нее и говорит обществу, пробуждающемуся от контузии, с усталыми нервами. Подобная эпоха не ценит ни сильных радостей, ни страстных объятий. Она любит сурдину, смешения, сделанные с расчетом извлечь из них какое-нибудь новое удовольствие».

Очень кстати приводит наш критик характеристику, которую дает себе сам Моран:

«Кажется, на мою долю выпало все, что есть в человеческом роде темного, непокорного, плодотворного и нечистоплотного»10.

Наконец, чтобы закончить, Жермен отмечает еще в Моране смехотворность и наглость.

Портрет получается довольно полный. Но по поводу позднейшей книги Морана «Люис и Ирена»11 Жермен отточил еще хорошенький шип: «Как поучительно, синтетично и непобедимо оркеструет Моран все эти модные тики и наипоследнейшие пороки. Ну, разве это не король в смокинге на наш мутный и пьяный час!»

О нем довольно.

Писателя Валери Ларбо Жермен считает обновителем романа. Лучший из этих романов12 описывает впечатления писателя между двумя молодыми женщинами, лежащими с ним в одной постели.

«Да, — говорит наш критик, — это сладострастник, который мечтает или, вернее, пересматривает свою сокровищницу и стирает пыль с ее предметов».

Но дальше мы узнаем еще более интересные вещи об этом обновителе романа: «В нем есть приводящая в отчаяние сухость, но также лояльный анализ, который тискает удовольствие, пока не выдавит из него последний сок. Стоит ли говорить, что все кончается худо: привкусом пепла и „великого ничто“. Беспощадная ясность ума этого южанина рассеивает для него даже самые дорогие миражи».

А вот и тончайший среди топких — г. Жан Жироду.

«Наш любимейший автор» — так приветствует его наш критик; но на следующей же странице называет его «скучающим шарлатаном», который «берет всю жизнь в шутку, с высоты крыши пренебрежительно прощается со всем миром».

И тут приводится самохарактеристика писателя: «Одним нужна скрипка, палитра или лира их собственного разбитого сердца; а с меня довольно папиросы»13.

И характеристику самого знаменитого романа Жироду «Зигфрид и Лимузин»14 Жермен заканчивает словами: «Премилое и претщетное пускание дыма».

Далее автор переходит к самым молодым.

Вот перед вами Франсуа Мориак с нашумевшей книгой «Тело и кровь»15.

«С религиозной точки зрения, — свидетельствует Жермен, — это может заставить рычать от негодования. Длинные страницы пытаются быть благочестивыми и полными небесного восторга, а на самом деле они земные до пошлости и даже до грязи. Нечто очень близкое к проституции выдается за путь благодати божьей. Бог смахивает на сводника».

Тем не менее Мориак удостаивается названия «хищника благородной расы: католического эпикурейца, молодого денди, от которого пахнет литургией, сквозь душу которого течет вино Диониса пополам со святой водой».

Ну разве не портрет? И разве не отвратителен оригинал этого портрета?

Дальше следует еще более нашумевший столп модной литературы, Пьер Дриё ла Рошель.

Этот, по мнению Жермена, «дает подножку демократии и цивилизации».

«Он дает вам кирпичом по темени, и это спасительно. Это заставляет вас задуматься или, по крайней мере, чихнуть».

Г-н Дриё — патриот, он сам определяет свой патриотизм: «Я люблю Францию, как женщину, встреченную на улице. Я люблю французов. Непристойно пошутить, поговорить о женщине и о войне можно только с ними: для этого я пошел бы за ними хоть на другую звезду»16.

«Это очаровательно», — замечает Жермен.

А по нашему мнению — более нагло идиотской формулы патриотизма еще никто не придумывал.

Притом же: «Заключительный аккорд его есть тяжелое отчаяние», и весь он характеризует собою «столь печальное и столь часто встречающееся банкротство молодежи».

Вот еще один из мушкетеров модной литературы — Аир и де Монтерлан. Ему только двадцать четыре года. Послушайте, в каких терминах воспевает его Жермен: «Твои великие крестные — д'Аннунцио и Баррес, — начинает он звучно и органно, но продолжает: — В гигантской тени их бессилья, столь братского тебе, ты можешь смотреть на собственное бессилие, не краснея. Сухость и жестокость — вот основы их души и твоей!..» «Он истинный сын войны: противоречивый, сложный, практичный, декадент и спортсмен. Но, кроме того, в нем много вышедшего из моды и позаимствованного у Барреса».

Не без удивления узнаем мы, что «интереснейшей частью его главного произведения17 является десяток страниц, посвященных описанию мускулов некоего Доминика»18.

По Жермену, основные его мотивы: «сексуальность, война, спорт, жестокость и католицизм».

Хорошенькое месиво предлагает г. Монтерлан в качестве пойла своей публике.

Герой его романа «Рай в тени сабель»19 немедленно после случайного изнасилования маленькой девочки идет в капеллу и молится богородице.

Любовь к спорту и молодым атлетам сводится к «грубости и жестокости».

«Больше же всего г. Монтерлан любит войну».

К этому нечего добавлять.

Филипп Супо, автор романа «Добрый апостол»20, одно время принадлежал к группе «Дада». Как мы увидим ниже, эта группа пережила своеобразные судьбы. Но Супо покинул ее в самый интересный момент, да и до того он был наименее типичным из дадаистов.

Это не мешает ему быть весьма заметной фигурой в модной литературе.

С самого начала Жермен предупреждает нас, что Супо является «опечаленным — еще до всякого страдания, и уставшим еще до всякого жизненного опыта».

Один из его героев, Обри21, обращается в католичество. «Это просто трусость потерпевшего кораблекрушение, — повествует Жермен, — хитрость побежденного. Супо жестоко разоблачает этот жест. Это просто нечто вроде опиума».