Я, Майя Плисецкая - Майя Плисецкая

А если брать двадцать, то, верно, уж не будет ни Кутузовского проспекта, ни встречи с Щедриным, ни «Кармен-сюиты», ни «Дамы с собачкой»?

Нет, не согласна. Тогда Бог с ними, с двадцатью. Пускай останется так, как задано… Тогда отвечу, как фрау Штайнбайссер: «Нет, не хочу двадцати».

Конечно, двадцать лет тем сказочны для всякой женщины, что в двадцать выглядит она хорошо круглые сутки. А к тридцати, увы, хороша она уж часа этак три за день. Потом — того меньше. А к пятидесяти сверкнут пять-семь минут. Да и то в выигрышном освещении, со старательным макияжем.

На юбилейном вечере — возвращении Галины Вишневской в Москву, где я приветствовала ее своим «Умирающим лебедем», после концерта, на вечеринке в Хоровом зале Большого мэр Санкт-Петербурга Анатолий Собчак полушутя-полусерьезно предложил мне отпраздновать мой грядущий сценический юбилей в городе на Неве. Я полушутя-полусерьезно согласилась. Что ж, пятьдесят лет на балетной сцене отметить можно. Вспомнилось только, как Игорь Федорович Стравинский, у которого я была в гостях в Лос-Анджелесе с моей американской подругой прелестной Леной Атлас (я привезла И.Ф., по просьбе его жены Веры Артуровны, целый гербарий сушеных целебных подмосковных трав), зло язвил об артистических юбилеях:

— До небес товарища вознесут. А сами, кроме погибели в геенне огненной, ничего коллеге не желают…

(Слово «товарищ» Стравинский употреблял в старинном, Никак не в советском смысле; я отметила это в дневнике.)

Но если праздновать, то можно и без лукавых речей? Праздновать безо всяких приветствий. Один танец — и только.

Собчак предложил мне набросать программу вечера и прислать ее ему. Вернувшись в Мюнхен, я сделала это и, как казалось мне, с надежной оказией послала в Петербург. Но, как водится под российским небом, письма моего Собчаку не передали. Все заглохло. Потом устроить мой праздник вознамерились литовцы, но тоже заглохли. Был и проект француза Сарфати провести мой вечер на сценах «Гранд-опера» и «Метрополитен». Но Альбер Сарфати внезапно умер.

Что ж, обойдемся без юбилея.

Но июньским днем в мое нынешнее литовское лето

1993 года ворвался телефонный звонок из Москвы. Звонил Владимир Панченко:

— Как вы отнесетесь, Майя Михайловна, если ГОСКО совместно с Большим театром проведут в октябре ваш юбилей на сцене Большого?

— Большой вряд ли праздновать меня захочет. Там Плисецкую уже давно не жалуют.

— А если они все же захотят? Какая может быть программа вечера?

— Программа-то у меня готова. Даст театр сцену?

— Это наша забота, Майя Михайловна. Предварительное согласие я уже имею.

Я достала черновик своего пропавшего письма Собчаку и перечла предлагавшуюся программу моего вечера. Три отделения.

Первое.

Оркестровая увертюра.

«Умирающий лебедь» (четыре балерины, вступающие друг за другом вдогонку).

«Умирающий лебедь» (теперь я).

Два-три классических па-де-де. (Хорошо бы позвать гостей, из «Гранд-опера», например.) Фламенко. (Испанцы.) «Айседора». (Я.)

Второе отделение. «Кармен-сюита».

Но не целиком, а двадцатиминутный конспект балета. Дайджест, как говорят американцы. Мне нужна помощница — и силы сэкономлю для третьей части вечера, и публику развлеку: две Кармен, значит, два Хосе, маленький поединок.

Третье отделение. «Безумная из Шайо».

Моя последняя работа. Москвичи всегда были охочи до нового. Им будет интересно. Для этого надо привезти рейнскую труппу Джиджи Качиулиану. В полном составе, с декорациями.

А выдержу ли такую нагрузку? И для двадцатилетней это непросто будет…

Панченко принимает программу.

— Приветствия будут?

— Ни единого слова, Владимир Всеволодович, пожалуйста. Только танец.

— Хорошо, Майя Михайловна, будем работать…

Кармен да и Айседору я давно не танцевала. Начинаю вспоминать. Помню. Прочно помню. Память хорошую хореографию держит цепко. Когда логика связывает движения, словно звенья на нашейной цепочке, одна комбинация как бы подсказывает телу следующую. Но все же приехать в Москву надо пораньше. Заблаговременно…

А что сейчас кстати, творится там?

Мы прилежно не пропускаем ни одной передачи московских новостей. Благо обе российские программы в Литве принимаются. Но вести — дурные. Взбесившийся Верховный Совет, который почему-то упоенно величает себя Парламентом, его бесстыжий насупленный пастух под трехцветным российским полотнищем, — льют речи, от которых тошнота подступает к горлу. Речи знакомые. Наглость и мракобесие. Коммунизма им снова хочется. Значит, я ошиблась в одной из предыдущих глав, что коммунизм сдох. Не тут-то было. Здоров-здоровехонек.

Смотришь иногда такое парламентское светопреставление и еле сдерживаешься, чтобы не швырнуть в экран что-нибудь тяжелое. За каждым словом подтекст: дайте власть. И прямые угрозы тем, кто не хочет возврата к прошлому. Но такие наглецы часто побеждают.

Этой весной завел, к примеру, наш Верховный Совет новый закон. Надо опять менять советским гражданам заграничные паспорта. Старые опять недействительны — никуда не выедешь. Паспорта-то те же, знакомые с серпом и молотом, со словом «СССР' посередине. Не отличишь от прежних. Вся заковырина лишь в цифрах (серия другая). И печать на твоем лице иного министерства. Вот и вся новизна! Но маяты сколько, нервов! Подали и мы с Щедриным бумаги.

Месяц проходит. Второй на исходе. Не выдают нам новых паспортов. Что происходит? И официальный ответ: «Мы вас проверяем». Плисецкую два месяца проверяют. Щедрина два месяца проверяют. Что в нас нового, непонятного? Одно издевательство, унижения. Нет, не сдох коммунизм. Здоров-здоровехонек.

Ощущение опасности возрастает. Неужто новая гражданская война в России? День намеченного отъезда в Москву приближается. Уже билет куплен. На 29 сентября. А вдруг начнется заваруха раньше? Пропал тогда мой юбилей. А если когда в Москве буду? Тоже плохо. Гадать нечего. Еду.

Вхожу в родной, но теперь вроде чужеземный, не мой Большой театр. Давно не касалась дверей первого подъезда моя рука… А если поточнее? Четвертого января 1990 года был мой последний спектакль здесь. «Чайка». А потом в марте 1992-го — «Лебедь» на вечере Вишневской. А сегодня 30 сентября 1993 года. Срок.

Мой пропуск в театр давно просрочен, да и не при мне он, дома где-то лежит. Чего доброго, не пустят еще, как Мариса Лиепу. Или, может, какие порядки новые завели?..

Незнакомый вахтер делает пол вопросительного шага навстречу. На лице строгость. Неприятно признаваться, но сердце мое дрогает. Так и есть. Не пустит. Надо объясняться. Раньше был столик, а возле него вахтер — всегда знакомый. А теперь построили что-то вроде невысокой загородки (мимолетная мысль, что такие дверцы сооружают в загонах для овец). Но сзади голос «Это Плисецкая». Незнакомый вахтер вполне искренне улыбается и говорит: