Тёмный путь - Николай Петрович Вагнер

не успел я хорошенько всмотреться в эту невиданную необычную близость неприятельских траншей, густо окутанных бело-сизыми облаками дыма, как из этого дыма начали выскакивать красно-синие солдатики и по всей неприятельской линии резко, неприятно зазвучали призывные рожки атаки. Все коротенькое пространство между курганом и бело-серой пеленой дыма в одно мгновение покрылось бегущими колоннами войск…

Я опрометью, инстинктивно, бросился туда, к моей гласисной[64] батарее.

XCI

Я прибежал в то мгновение, когда на самом бруствере уже кипела ожесточенная борьба.

Французы ворвались, взбежали так, что ни один выстрел не успел вылететь из пушек, которые все были заряжены картечью.

На бегу я выхватил саблю и с разбегу рубанул ею какую-то усатую морду, она покатилась. Я рубанул еще и еще, направо, налево и вдруг очутился у самой пушки. На казеннике ее сидел солдатик и отмахивался запальником от двух французских егерей, хватавших его за руки. Я сзади хватил одного саблей. Другой куда-то исчез, и вдруг, в одно мгновение, солдатик соскочил с пушки и приложил фитиль к затравке.

Выстрел грянул, картечь врезалась в человеческую массу… Я вдруг вспомнил слова несчастного капитана Шалболкина: «Если прямо в штурмовую колонну, то картечь, ай-ай, бьет здорово!.. Кучно!»

Действительно, она врезалась прямо в «пушечное мясо», и кровавые лохмотья полетели во все стороны. Все стоявшие подле шарахнулись, бросились бежать, и я, охваченный неодолимой паникой от внезапного выстрела, вида кровавых брызг и лохмотьев также бросился бежать. Но через несколько мгновений остановился, опомнился, оглянулся, и что же?..

Мы бежали рядом, схватившись руками, с каким-то французом.

Мы оба посмотрели друг на друга с недоумением и снова кинулись к батарее.

Но в то же мгновение я почувствовал, как кто-то крепко обхватил меня сзади и прокричал под самым ухом.

– Ваше благородие!.. Отбой бьют!

Я посмотрел вперед. Там виднелись одни французы, виднелись над целым валом убитых. Один, какой-то весь черный, сидел на пушке и усердно заколачивал затравку.

Вправо я услыхал отчаянный бой барабанов, били действительно отбой. Влево, во рву, раздался стройный французский марш. Это играли французские егеря, засевшие во рву. Я взглянул наверх, на башню. Там гордо развевался французский флаг.

Я бросился бежать вместе с другими, но, добежав до первого траверза, мы попали на вражеский полк, который после поражения снова строился в колонны, и тут же вместе с ним была сводная команда из матросиков и охотников.

Забили атаку, полк двинулся вперед и я двинулся вместе с ним и охотниками.

XCII

С отчаянным криком «ура» мы ударили в первую французскую колонну, засевшую за траверзом, в каких-то ямах, рытвинах, и врезались в нее…

Крик, визг, стоны, проклятия, ругань, лязг ружейных стволов, стук прикладов, вся эта ужасная музыка обхватила меня. Я снова рубил направо, налево… Но что-то ударило меня по руке, сабля вылетала, я упал и какая-то рожа, черная, опаленная, косматая, схватила меня обеими руками за горло и впилась зубами в мое правое плечо.

На одно мгновение я думал, что я задохнусь, но что-то стукнуло моего противника по виску, и он выпустил меня. Я вскочил. Подле меня, крепко схватившись руками, стояли два солдатика с искаженными злобой лицами, стояли, как два пса, готовые броситься друг на друга и вцепиться в смертной схватке.

В эту минуту что-то сверкнуло со свистом в воздухе, над головой ближайшего ко мне солдатика, и голова его отпрыгнула в сторону, мне прямо в глаза брызнули фонтаны горячей крови.

Я в ужасе выскочил из ямы и бросился бежать, утирая рукавом лицо.

Я бежал несколько минут, я отталкивал тех, кто мне мешал бежать, несколько раз падал, вскакивал и опять бежал.

Кто-то сильными руками схватил меня наконец и закричал над ухом:

– Ваше благородие ранены?! Здесь не жарко… легко.

Я опомнился, оглянулся. Я был у подножия кургана, был в беспорядочной толпе солдат. Это были остатки гарнизона, разбитые, расстроенные, израненные.

Я не вдруг мог ответить. Во мне все дрожало, голова кружилась. Во рту была страшная горечь. Я облизывал сухим языком горячие, истрескавшиеся губы.

– На-ко, болезный, выпей! – раздался надо мной приветливый женский голос.

Я с жадностью схватил протянутый мне глиняный, обмотанный берестой кувшин и припал к нему. Вода пахла кровью, порохом, но она освежала.

– Спасибо! Благодарю! – пролепетал я и, протянув кувшин обратно, взглянул на мою благодетельницу.

ХCIII

Это была баба, матроска, тщедушная, маленькая, худая, с удивительно добрым, приятным лицом. Ее глаза мне напомнили глаза Лены, такие же ласковые, откровенные.

– Как же ты здесь?! – удивился я. – Ведь тебя убьют!

– Нашто-ти? Власть Господня! Нас здесь четверо. Родименьким помогам. Ведь раненого-то жажда страсть как морит… Все нутро прожжет… Господи!.. Да ты вымой рожицу-то! Глякось, как те искровянили.

И она полила мне на руки. Я кое-как обмылся и не успел достать платок, чтобы вытереть лицо и руки, как шальная пуля ударила прямо в глаз мою благодетельницу и положила ее.

Она как-то испуганно пошатнулась, взмахнула руками, выронила кувшин и упала к моим ногам.

– Вишь, анафема, как жарит! Страсть! – сказал сидящий подле матросик с обвязанной головой. Он, шатаясь, встал, подошел и накрыл убитую своим кителем.

– Спи с Богом, Анна Матвеевна, Христова угодница! – тихо проговорил он и перекрестился. – На том свете, Бог даст, свидимся!..

Пули чаще стали жужжать.

Прибежал, запыхавшись, другой матросик с изломанным ружьем.

– Совсем завалил! Шабаш! – проговорил он охриплым голосом и бросил на землю обломок ружья.

– Чего завалил?

– Да горжу-то