Сергей Николаевич Булгаков - Коллектив авторов

class="p1">На этой волне каждый обращается в ее первые дни войны к сражающимся: отец Сергий в проповеди «Русским воинам на день Рождества Христова» (1939), мать Мария в «Письме к солдатам», рассылаемом объединением «Православное Дело». Найденные в них слова утешения и вдохновения обретают особое звучание в последних предсмертных произведениях обоих – мистерии матери Марии «Семь чаш» (1942) и книге «Апокалипсис Иоанна» (1944) о. Сергия[1184]. Авторы предлагают в них метаисторическое прочтение современных событий, которое позволяет, при всей их абсурдности и бесчеловечности, увидеть в них отголоски божественного замысла о мире, той теодицеи, которая так бурно оспаривается и утверждается в эмигрантских кругах. Это отнюдь не умаляет тяжесть реальных потерь. Оба знают, «что такое смерть», как скупо записывает мать Мария после утраты двух дочерей, младшую из которых она сопровождала на больничной койке до последних мгновений агонии, запечатленных на пронзительных рисунках[1185]. Но для матери Марии, как и для отца Сергия, в описанных им минутах собственной агонии, смерть «теряет свое жало», как в Евангелии. «Прощай и будь», – заключает мать Мария свои прощальные и одновременно жизнеутверждающие строки отцу Сергию, который в это время сам отправлял, как ему казалось, последние письма своим близким и друзьям и записал в дневнике: «.наиболее вероятным исходом является смерть, в благоприятном же случае – потеря голоса навсегда…»)[1186].

Тем радостнее звучат строки, приветствующие его возвращение к жизни, которые мать Мария адресует ему в день рукоположения 28 мая 1939 года:

«Дорогой отец Сергий, мне хочется написать Вам только хоть два слова, чтобы Вы их получили в Духов День. У меня на Вас просто голод. Все время думаю о Вас. Когда-то можно будет Вас хоть на минутку повидать. Мне кажется, что за эти два месяца Вы так далеко и высоко ушли, что не хочется говорить о моем: все то же самое и все мелкое.

Ваша монахиня Мария»[1187].

Их диалог не прекращается вплоть до ареста матери Марии в феврале 1943 года. Характерно, что живя в одном городе, по самым главным вопросам мать Мария писала отцу Сергию письма[1188]. В виде письменного свидетельства из концлагеря Равенсбрюк сохранились и последние предсмертные слова матери Марии, адресованные владыке Евлогию и отцу Сергию:

«Мое состояние сейчас – это то, что у меня полная покорность к страданию: это то, что должно быть со мною и что если я умру, в этом я вижу благословение свыше. Самое тяжелое и о чем я жалею, что я оставила свою престарелую мать одну».

Отец Сергий умер на несколько месяцев раньше своей духовной дочери, сожженной в печах Равенсбрюка в Страстную Пятницу 31 марта 1945 года.

«Отец и друг, руководящий», – возвращается мать Мария в конце стихотворения к начальным строкам. «Прощай и будь, я в мглу иду». Идет вслед за отцом Сергием, как и он, многократно пережив смерть и ее не страшась. Идет навстречу мученической гибели, предчувствованной в ее стихах с ранней юности как вступление «в крылатый мир» через преодоление мглы.

Приложение

Письма матери Марии отцу Сергию Булгакову[1189]

1

16.07.38 г.

Дорогой отец Сергий!

Мне хочется написать Вам о том, как дальше развивались наши дела с отцом Киприаном[1190] и как все разрешилось. Вчера вечером Владыка окончательно подтвердил, что он остается у нас. Но решение это достигнуто после целого ряда колебаний и настоящих мук. Эти дни были буквально совершенно изнурительны. В четверг утром он пришел ко мне сказать, что окончательно решил уходить. Причины все те же: абсолютная неприемлемость для него «Православного дела»[1191], – при одном упоминании о нем он вздрагивает, как от прикосновения к электрическому току, – полный личный разрыв с нами, нежелание заниматься ничем, кроме книжек, и еще, и еще без конца. Он, мол, знает, что это его пастырский грех, говорит с проекцией на страшный суд, на котором ответит за такое малодушное решение, он, уходя от нас, должен понимать, что это его смерть как священника, но тем не менее сил нет оставаться, терпения нет и т. д. Он знает, что у нас ему нет места, и в Подворье нет места, и на всем Божьем свете нет места. Все это, и еще многое другое, было сказано так, что я уже не могла сомневаться, что просто передо мной человек в припадке острой неврастении. Мне было очень мучительно от какой-то беспомощной жалости. Не буду Вам передавать того, что я говорила. Руководствовалась я главным образом этим чувством жалости. Но все же, все время настаивала, что ни в чем не хочу его убеждать, ни на чем не хочу настаивать, что принимаю любое его решение, поскольку оно свободно. Единственно, что для меня неприемлемо, – это если Владыка прикажет ему оставаться у нас. На это он заявил, что Святитель должен крикнуть на нас и приказать, – тогда все будет просто. Как бы то ни было, мы решили опять-таки ни на чем не останавливаться, а ждать разговоров с Владыкой. В тот же вечер я отправилась на Дарю, два часа рассказывала Владыке все подробности этих дней, старалась быть как можно более объективной и ни на чем не настаивала. Вчера утром отец Киприан пришел ко мне спрашивать о разговоре с Владыкой. За это время у него был отец Михаил[1192] и просто нашумел за истерику. Отец Киприан уже как будто забыл о своем вчерашнем решении и был опять в полной неопределенности. Он начал мне ставить условия: никакой работы в Православном деле, отказ от преподавания в четверговой школе, право свободного выбора друзей и еще какая-то ерунда. Я даже не слушала особенно, а на все соглашалась. Сказала только, что мне и моим друзьям не хотелось бы по-прежнему быть отлученными от церкви и что я считаю необходимым, если он останется, то хоть изредка иметь с ним серьезный разговор. Я ему сказала, наконец, что для меня вопрос ясен: если из всякой моей невнятицы, из самого факта, что я пробилась к нему через бойкот, недоброжелательство и злобу, из всех моих подспудных мотивов, – до него ничего не дошло, – то он должен уходить. Если же дошло хоть что-нибудь, пусть в самом непонятном виде, как отзвук какой-то, – то он должен оставаться, потому что говорила я о самом главном, а остальное только как некоторый гардероб человеческой души, который и не так уж важен. Во всяком случае, решение должно быть свободным,