Сын Екатерины Великой. (Павел I) - Казимир Валишевский

В церкви одного из учреждений, состоявших в ее ведении, она велела поставить икону, на которой совершенно случайно, по уверению г-жи Нелидовой, была надпись, позволявшая угадывать в ней намек на событие 11-го марта и на роль, сыгранную в нем Паленом: «Мир ли Замврию, убийце государя своего?» (Четвертая книга Царств, гл. IX, ст. 31). В комментариях недостатка не было. Пален приказал снять икону, произнеся при этом несколько непристойных выражений. Панин и Нелидова подливали масла в огонь, и ссора разгорелась. 12-го июня 1801 г. Александр отправился в Гатчину, чтобы наладить дело. Он имел бурное объяснение с матерью и услышал от нее, что ее ноги не будет Петербурге, пока там останется Пален. Тогда он решил выиграть время, удовлетворив императрицу наполовину.

Вернувшись в Зимний дворец, он все следующее утро проработал со своим первым министром, не проронив ни слова о происшедшем. Но тотчас же после того, вызвав к себе нового прокурора, Беклешова, он сказал ему, что считает необходимым, чтобы Пален совершил инспекционную поездку по Лифляндии и Курляндии. Беклешов должен был ему посоветовать немедленно выехать.

Пален понял, что это означало. Возведенная им постройка рушилась. Выехав в тот же день, он послал государю из Стрельны просьбу об отставке, которая и была принята. До самой своей смерти, в феврале 1826 г., пережив Александра только на несколько недель, он больше не покидал своего Курляндского имения, которое он назвал Paulsgnade и где, по свидетельству г-жи Ливен, он аккуратно в каждую годовщину 11-го марта напивался допьяна и спал, отуманенный вином, до следующего утра.

Панин одержал верх, но не мог даже три месяца наслаждаться своей победой. После его возвращения в Петербург Александр принял его с распростертыми объятиями, поднял его в тот момент, как он бросился перед ним на колени, и с жаром его поцеловал. «Увы! просто сказал ему император, все повернулось не так, как мы предполагали!». Мария Федоровна не выказала сначала желания тоже принять участие в этих сердечных излияниях. Прежде она была очень дружески расположена к молодому государственному деятелю, даже с оттенком материнского чувства, теперь же, не имея, впрочем, никаких указаний на участие в заговоре своего любимца, она подозревала кое-что. Когда он приехал к ней представляться, она отняла руку, которую он собирался поцеловать, и осыпала его вопросами. Он ответил без всякого видимого замешательства:

– Ваше величество, я был в четырехстах верстах от Петербурга!

Она казалась удовлетворенной, и ряд писем, написанных ею к вице-канцлеру, с апреля по сентябрь 1801 года, позволили ему думать, что он всецело сохранил ее благосклонность. В июне история с иконой еще более сблизила их отношения, и опала Палена, казалось, окончательно повысила кредит его соперника. Однако в мае месяце Семен Воронцов в письмах к нему выражал сожаление, что он не пользуется в полной мере доверием, которого заслуживает, и уже распространялся, слух о скором назначении канцлера, которым будет не Панин. По разным вопросам внутренней или внешней политики государь расходился во взглядах с вице-канцлером. Панин восставал против возвращения в Россию Лагарпа, а Александр не обращал на это внимания. Но их несогласие распространилось даже на такой вопрос, который, по-видимому, должен бы их скорее всего соединить. 28-го мая Панин послал следующие строки государю:

«То, что Вы, Ваше Величество, сказали мне вчера вечером по поводу события, доставившего вам престол, пронизало меня самой острой болью. Если Вы считаете меня виновником такого дела, которое предосудительно для Вашей славы, то мое присутствие здесь может быть только неприятным. Я готов Вас от него избавить… Но я унесу с собой и в могилу убеждение, что, осмелившись первый развернуть перед Вашими глазами картину тех ужасных опасностей, которые грозили гибелью России, я послужил моему отечеству».

При этих условиях разрыв был неминуем. Однако один незначительный инцидент еще более его ускорил. Александр узнал о письме Панина к Воронцову, в котором вице-канцлер сокрушался о легкомыслии молодого государя, заботившегося более об успехе у женщин, нежели об управлении государством. Следствием его было увольнение в отставку, объявленное 3-го октября 1801 года и сопровождавшееся повелением путешествовать за границей в течение трех лет. Письмо было отправлено с курьером, и Панин, не без основания, подозревал Воронцова в предательстве. Несмотря на то, что он желал прекращения царствования Павла, он осуждал, конечно, средства, пущенные в ход, чтобы ускорить конец, и мстил теперь по-своему за своего государя. Далеко не сочувствуя этой опале, Мария Федоровна протестовала и негодовала. Александр выслушал ее, не сказав ни слова, но на другой день послал матери, вместе с объяснительной запиской, другое письмо вице-канцлера. Последнее было адресовано Витворту и устанавливало участие автора в заговоре. Панин написал слишком много. В один миг гнев вдовствующей императрицы вырвался на свободу, и она, никогда уже не смягчившись, хотя многие другие участники преступления были пощажены, заботилась о том, чтобы этот человек, еще такой молодой и полный жизни, был упрятан в могилу. Разлученный с семьей и друзьями, осужденный на прозябание в бездействии, он оставил эту могилу в 1837 году лишь для того, чтобы перейти в место вечного упокоения.

«Нужно было, чтобы эта смерть наступила, – заметил один французский писатель, говоря о кончине Павла, – но горе тем, через кого она наступила».

Быть может, сам того не подозревая, он произносил и приговор Александру. Среди всякого рода побед, сменивших неудачи первых лет его царствования, сын убитого не мог обрести счастья, и его, хотя и неуверенную, совесть, по-видимому, никогда не успокоило то соображение, что это было нужно. И было ли действительно нужно, чтобы судьба отца была предоставлена сыном в распоряжение горсти молодых людей без нравственных понятий и оказавшихся в решительный момент под предводительством двух бессовестных иностранцев? Если та доля безумия, которую Павел вносил в свои действия, делала неизбежным его удаление от власти, то еще не доказано, чтобы форма, приданная этому способу народного спасения, являлась необходимостью.

Она была следствием крайне революционного характера, который уже в течение двух веков носили в этом государстве перемены правительства или династии. Но двадцать четыре года спустя Николай I должен был доказать, что ценой некоторой твердости, даже при явных колебаниях, возможно в этом отношении порвать с традицией. Слабость Александра таким образом лишний раз выдвинула несомненное участие личных перемен, на вид хотя бы и случайных, в развитии исторических законов.

Отдельные темпераменты и их влияние на нашу судьбу, конечно, тоже не что иное, как равнодействующая тех же сил, от которых зависит жизнь коллективов. Но принцип этих частных комбинаций, не поддаваясь по большей части никакому анализу, должен на практике вызывать пред нами представление о случайности.

Заключение

Раньше, чем пасть под ударами своих убийц, Павел был уже жертвой целой совокупности обстоятельств, которые обусловливали и его темперамент, и его судьбу. Прежде всего, он был жертвой непосильной задачи, выпавшей ему на долю, или взятой на себя им самим, и горделивой самонадеянности, позволившей ему думать, что он способен эту задачу выполнить. Но эта гордость, достигшая в нем чрезвычайных размеров, происходила от самой чудовищности доставшейся ему роли и власти, которую он должен был при этом проявить.

Далее, он был жертвой своего более чем на три четверти немецкого происхождения, своего французского воспитания, русской среды, в которой тонуло и то, и другое, и смеси разнородных, несогласующихся между собой элементов, – рыцарских или гуманных идей, заимствованных на латинском Западе, и восточной грубости, прусского формализма и азиатского сумасбродства, утонченности и варварства, – введенных таким путем не только в его духовную индивидуальную природу, но в природу всего народа, которым он должен был управлять.

Наконец, он был жертвой болезненных наклонностей, являвшихся неизбежным следствием этой неправильной обстановки и усиленных влиянием, которое политическая и нравственная ненормальность эпохи должна была оказать на воображение, от природы восприимчивое к такого рода впечатлениям. Урок якобинцев Запада сталкивался и смешивался с революционной традицией Петра Великого, и это не могло не привести к болезненному состоянию.

Читатели этой книги, вероятно, сумели найти связь между тем, что пытался сделать Павел, и тем, что он сделал. Об его усилиях и их осуществлении нельзя составить себе одинаково невыгодное понятие. К сожалению, реакция, несомненно чересчур насильственная и плохо проведенная, хотя и благородно направленная против возмутительных злоупотреблений, оказалась самой недолговечной. Злоупотребления устояли, и в коалиции, восставшей против реформатора, интересы этого порядка послужили главной связующей нитью. Панин, помимо расчетов, которыми могло руководиться его личное честолюбие, имел несомненно в виду спасение государства; но для его обеспечения он должен был согласиться на сообщничество с каким-нибудь Рибасом, а также на более или менее прямое содействие «раззолоченной толпы» развратных циников, которых он ненавидел не менее, чем сам Павел, и шайки отважных преторианцев, которых он готов был назвать, вместе с Ланжероном, позором армии.