Пришелец - Александр Волков

— И сколь долго ты намерен здесь оставаться?

— Сколько вам будет угодно, госпожа… игуменья, — пробормотал я, тупым лобным стуком как бы подтверждая истину каждого сказанного слова.

— Еще бы, — холодно усмехнулась Хельда, — а сил-то хватит?

— Что вы имеете в виду?.. — залопотал было я, но она прервала мою речь на полуслове.

— Не прикидывайся святошей — не люблю!

«Знаем мы, что ты любишь!» — подумал я с невольной мимолетной злостью.

Хельда умолкла, словно прочтя мои мысли, и вдруг сквозь глазные прорези капюшона окатила меня таким жарким, страстным взглядом, что я весь затрепетал и, чуть приподняв голову, скосил глаза в сторону своего ложа, ожидая, как обычно, увидеть его чисто застеленным целомудренно свежими хрустящими простынями. Каково же было мое изумление, когда вместо постели перед моим взглядом предстала бревенчатая стенка, увешанная ржавыми серпами, косами, широкими столовыми ножами и прочей хозяйственной утварью режущего и колющего свойства.

«Однако за время пути собака могла подрасти!» — мелькнул в моей голове припев одной фривольной трубадурской песенки, зацепившейся за воспоминания о тех кровавых истязаниях, кои когда-то устраивала мне моя возлюбленная посредством ременного кнута.

— Не бойся, — тихо промолвила Хельда, заметив мое минутное смятение, — ты же знаешь, что в одну реку нельзя войти дважды.

— Тонкие восточные мудрецы весьма искусно доказывают, что это невозможно сделать и единожды, — сказал я.

— Богу возможно все, — строго возразила Хельда.

— Кроме одного: сделать бывшее — небывшим! — воскликнул я, поднимая голову.

Некоторое время мы молча смотрели в глаза друг другу, словно надеясь, что из этой невидимой материи вдруг составится мост и соединит края разделяющей нас бездны. Но этого не случилось — древняя мудрость и на сей раз не дала осечки.

— Несколько лет назад наша обитель приняла под свой кров старого безногого кузнеца, отбитого у помянутых тонких восточных мудрецов грубыми, но справедливыми мечами рыцарей-паломников, — сказала Хельда, — его трудами смертоносное железо обратилось в орудия мирного труда. Но кузнец умер, и наши серпы и косы пришли в негодность… Говорить дальше?..

— Нет, госпожа игуменья, мне вполне достаточно того, что вы уже сказали…

— А сроки? Вознаграждение?..

— На ваше усмотрение, госпожа, — смиренно пролепетал я, вновь припадая лбом к половице, — я же сделаю все, что в моих силах!..

С этого дня для меня началось совершенно иное послушание. Я просыпался от переклички третьей стражи, ополаскивал лицо, съедал половину черствой лепешки и налаживал точильный камень, приводимый в движение скрипучей ножной педалью. Под окном моей кельи сварливо квохтали монастырские куры, ссорясь из-за червяков, которых выгребал для них единственный одноглазый петух, уцелевший, по-видимому, еще с прежних петушиных боев, и под эти мирные звуки я неторопливо сбивал с лезвий мохнатую корку ржавчины и стачивал об искрящийся камень зубцы и заусеницы. Каждое четвертое утро со двора доносился истошный куриный вопль, и тогда на моем обеденном столе после полудня появлялся дочерна закопченный глиняный горшок, из-под крышки которого по всей келье разносились дразнящие аппетит запахи. По прошествии трех таких обедов в мою келью вошли два еще незнакомых мне «брата» и молча поставили перед моим ложем глубокий медный таз, больше похожий на небольшую ванну. «Начинается!..» — подумал я, пока они ходили за кувшинами и прочими принадлежностями для совершения омовения. Впрочем, вся последующая процедура больше походила на крещение новообращенного, нежели на приготовление моего тела к уже известным ночным безумствам, входившим, как я уже понял, в своеобразный устав этого монастыря-борделя. На этот раз под одним из капюшонов скрывалась желтолицая узкоглазая дочь страны Предгорных Степей, а под другим — губастая белозубая негритянка, чьи острые кофейные груди при соитии напрягались так, что на них можно было бы отковать небольшой клинок способом холодной ковки. В краткие минуты передышек я пытался разговориться с ними, но мои усилия не вызывали никакого отклика, если не считать ответами низкое утробное урчание обоих «братьев», предпочитавших объясняться со мной посредством жарких вздохов, томных стонов и таких витиеватых телодвижений, при воспоминании о которых по моей старческой спине до сих пор прокатываются волны теплого озноба. Но при этом во всем происходящем мне все время чудился привкус несколько холодного, едва ли не механического ритуала, исполняемого со скрупулезной и даже какой-то маниакальной точностью. После ухода «братьев» я выпил большой бокал холодного белого вина, лег и стал медленно погружаться в слоистые солоноватые волны сна, невозмутимо предвкушая привычное пробуждение среди лошадиных костей и лишайниковых кочек. Когда же перекличка третьей стражи замолотила по моим барабанным перепонкам, я просто вплел ее в продолжение сна и, лишь совершив омовение и вкусив положенной утренней лепешки, понял, что новое послушание несколько изменило традиционный ход «спектакля». Когда же во время очистки одной из кос я вдруг заметил на ее широкой плоскости полусъеденную ржавчиной надпись, торопливо выгравированную не очень умелой и не особенно грамотной рукой, я невольно оглянулся и, подойдя к своему ложу, быстро сунул железное полотно под соломенный тюфяк в изголовье. В тот день я едва дождался переклички первой стражи, после которой мне дозволялось встать от точильного станка и, сняв грубый кожаный фартук, разложить перед порогом моей кельи отточенные за день лезвия. Потом я приступал к трапезе, а «братья» тихими стопами приближались к дверям и уносили оставленные для них орудия. В тот вечер я наскоро перебил голод, дождался, пока шорох легких женских шагов стихнет в конце галереи, достал из-под тюфяка широкое полотно косы и, поднеся его к горящей свече, стал внимательно вглядываться в полустертую и местами сбитую молотком надпись, состоявшую из нескольких мелких неровных строчек, протянувшихся от жала до пяточки косы. Вначале мне удалось разобрать лишь отдельные, лучше других сохранившиеся слова, общий смысл которых был смутен, но тревожен: «…если ты… священные блудницы… невинных младенцев… роковое стечение…» — и так далее. От большинства слов сохранились только отдельные слоги, вспарывавшие гладь полированного металла наподобие рыбьих спин и вновь исчезавшие в непроницаемой зеркальной глубине. Но, доставляя, домысливая недостающее, гвоздем выцарапывая на деревянной столешнице бесчисленные варианты, я к утру все-таки докопался до настоящего содержания этого отчаянного предсмертного послания. Кому? Автор строк, по-видимому, думал об этом столь же неопределенно и возвышенно, сколь и последний, оставшийся в живых моряк, закупоривающий бутылку с прощальной запиской и бросающий ее за борт корабля, вся команда которого вымерла от чумы или какой-нибудь другой заразы, занесенной на борт портовыми крысами, сноровисто взбегающими по швартовым канатам и сующими в клюзы свои наглые усатые морды. Сейчас я уже не помню этого послания дословно, помню лишь, что оно было написано сильной и мужественной рукой человека, не раз видевшего бледный лик смерти и потому принимавшего ее и как неизбежность, и как избавление, срок коего не в силах ни приблизить, ни отдалить ничтожные людские старания. Неизвестный рыцарь — возможно, он и был тем безногим кузнецом, о котором говорила Хельда, — писал, что сейчас, когда вот-вот, со дня на день, должно исполниться высказанное о нем пророчество, он оставляет все земные заботы и передает свою судьбу в руки Всевышнего.