Волкодав - Мария Васильевна Семенова

душе наше воинское искусство. Но сперва скажи, вождь, согласен ли ты, чтобы состоялась последняя схватка и решила за все три? Не то ты, страшусь, посмотришь на солнце и скажешь, что оно стоит слишком низко и не может освятить истинный суд…

Старейшина роннанов глянул на солнце, потом на сына и наклонил голову:

– Да будет так, светлая госпожа.

Колдунья и её паренёк совсем перестали дышать. Отчаянная надежда то показывалась им, то вновь угасала, и наползал мрак. Обнявшись, они не сводили глаз с Волкодава.

…И в третий раз ступил на полотно Итерскел. Ступил осторожно, как на тонкий лёд, памятуя о прежних двух неудачах. Хотя всё это уже не имело значения. Сейчас у меченого нос выскочит из затылка. А зубы, сколько осталось, затеряются в травке. Честный кулак! И никаких бабских увёрток. Грудь на грудь! И уже назавтра Итерскел сам поверит, что исход первых двух сшибок был вправду случаен.

Волкодав опять не пожелал напасть. Молодой роннан попробовал оттеснить его к краю полотнища. Не получилось. Тогда Итерскел затеял обманный удар. Пригрозил левой в пах, чтобы опустил руки защититься. И тут-то правая, стиснутая в страшный кулак, молнией взвилась вверх – расплющить лицо. Итерскел почти уже чувствовал, как хрупко проламываются кости, как хлещет липкая кровь, как податливой кашей разъезжается плоть. Почти видел серо-зелёные глаза бессмысленными, закатившимися. До сих пор он нападал обычным вельхским налётом, который чужак вполне мог где-нибудь сведать. А вот этот удар знали только в его роду. И даже у старшего брата не получалось так хорошо, как у него, Итерскела.

Рука Волкодава встретила его руку на середине пути. Звук был такой, словно переломились две прочные палки, завёрнутые в мокрую тряпку. Его услышала вся поляна, до последнего человека.

Когда месяц за месяцем толкаешь перед собой неструганое, будь оно проклято, бревно в аршин толщиной, толкаешь прикованными руками тугой рычаг ворота, подающего воду из подземной реки, ворота, в который впрягать бы мохноногого тяжеловоза, толкаешь один, за себя и за напарника, слабогрудого знатока утончённых поэм… Тут руки либо вовсе отвалятся, либо сами обретут булыжную твёрдость.

Итерскел и хватил с размаха предплечьем словно по каменному ребру. И повалился на колени, ещё не осознав толком, что сломал руку об это ребро.

– Уйди с полотна, – негромко сказал ему Волкодав. – Не хочу калечить тебя.

– Вставай, сын! – хлестнул голос вождя.

Итерскел молча поднялся. Волкодав видел такой взгляд у ещё сильного зверя, почуявшего, что сзади обрыв.

– Уйди, – повторил венн. – Не за доброе дело встал.

Левая рука Итерскела метнулась быстрее прыгающей змеи. Он метил ткнуть венна пальцами в глаз и прикончить его почти так же, как тот когда-то – надсмотрщика Волка. Наказание последовало немедленно, только теперь Волкодав пустил в ход ещё и колено, ударившее под локоть. Оглушительная боль погасила сознание Итерскела… Упасть Волкодав ему не позволил. Поймав угрюмца за пояс, он не без натуги оторвал его от земли, пронёс на край полотна и выкинул за третью черту. Выкинул безжалостно. Обмякшее тело судорожно дёрнулось, неловко свалившись на перебитую руку. Вторая, вывихнутая в двух местах, торчала мёртвым крылом. Вождь Каррил вцепился в подлокотники трона, глядя на то, что оставил от его красавца сына беспощадный чужак.

– Мой человек победил, – сказала кнесинка Елень. Никто больше не пожелал ей возражать. Божий Суд совершился.

Солнце клонилось к закату, касаясь лесных вершин. Поезд невесты вновь двигался вперёд по Старой дороге. Угрюмцы не предъявляли обид. И в справедливости суда не сомневались. По крайней мере вслух. Но распростились с галирадцами и кнесинкой безо всякой приязни. Глазастые молодые воины даже рассмотрели, что где-то там стояло в плетёных корзинах нечто съестное и, судя по запаху, вкусное. Но до угощения, которым предполагалось отметить изгнание духа колдуньи, черёд не дошёл. Лесное племя скрылось в чащобе, растворилось в ней, как и не бывало его. Наверное, теперь долго не высунется, хоть сам Царь-Солнце мимо них проезжай.

– Не много и потеряли! – в один голос заявили Мал-Гона и Эртан, начинавшая помалу оживать. – Трясинные, тьфу!.. Что взять с них!

Остальным, не исключая и Волкодава, было неуютно. Так себя чувствуешь, когда, заглянув в малознакомый дом, застаёшь безобразную свару. Вроде и ни при чём ты, а на душе гадко.

Решено было в этот день ехать допоздна: нападения харюков не очень-то опасались, просто… просто так было лучше, и всё.

Юные ратники подходили с намерением похлопать Волкодава по плечу, но, оказавшись рядом, своё намерение оставляли («ты… да… это… здорово ты его!.. Ну ладно…»). Волкодав хмуро отмалчивался. Случись ему заново воевать с Итерскелом, он проделал бы всё то же самое. Без колебаний. Женщина с мальчишкой остались живы. Это было хорошо. Больше ничего хорошего в случившемся он не находил. И вообще ему всё это не нравилось.

– Ты будешь меня учить, когда станем жить в Велиморе? – спросила кнесинка Елень.

Он ответил:

– Как пожелаешь, госпожа.

Девушка опустила голову, задумалась.

– Ты не челядинец мне, Волкодав, – неожиданно сказала она. – Ты можешь остаться там при мне, а можешь уехать. Уедешь ведь, а?

Откуда было знать венну, каких усилий стоили ей эти слова. Но выговорила, и навалился такой беспросветный ужас, – а вот возьмут да окажутся сказанные слова правдой!.. – что кнесинка, точно спасаясь, ухватилась за руку Волкодава. И только потом смекнула торопливо нагнуться, поправляя якобы сбившийся сапожок.

Телохранитель ответил спокойно и просто:

– Как будет для тебя лучше, так и сделаем, госпожа.

Девушка заставила себя убрать руку и решила переменить разговор:

– А вот скажи, тебя можно вообще победить? Или что?

Волкодав улыбнулся. Совсем иначе, чем на поляне. Близнецы жадно слушали, держась позади. Когда-нибудь и они будут драться не хуже наставника.

– Ещё как можно, госпожа, – сказал Волкодав.

Он долго путешествовал вместе с Кан-Кендарат. Жрица Богини Милосердия и в мыслях не держала требовать платы с тех, кому помогала, но подаркам не было переводу. И всё бы путём, но жить нахлебником Волкодав отказывался. Он считал себя мужчиной, обязанным кормить и спутницу, и себя. Когда они где-нибудь останавливались, он из кожи лез, стараясь наняться хоть вышибалой в корчму. А даже в самом грязном придорожном саккаремском кабаке это можно было сделать не иначе, как только выкинув вон уже нанятого молодца. Ох и приползал же он чуть не на четвереньках к Матери Кендарат. «Как это он меня? Объясни…»

– И этот… Итерскел… он тоже мог? – заново содрогаясь, спросила кнесинка Елень.

– Нет, госпожа. Этот не мог.

– Я сейчас был у своих и по дороге