Россия молодая - Юрий Герман

— Чего делаешь, шелопутный? В уме?

Лекарь-иноземец в чулках и башмаках, в красивом, тонкого сукна кафтане, курил трубку и объяснял что-то старшему палачу Василию Леонтьевичу, который соглашался с лекарем и посмеивался, скаля мелкие, крепкие, очень белые зубы…

Петр, не садясь на стул, приготовленный для него, оперся спиною о косяк двери и спокойно, своим сипловатым басом спросил:

— Ну?

— Да что же, батюшка, — колыхаясь всей своей утробой, ответил Ромодановский, — кое время отдыхали изверги, все на своем и стоят. Околесицу врут, толчем воду в ступе. Бьюсь нынче со старцем, ранее не могли, не был он обнажен монашества, а ныне расстригли, да что толку…

Петр, переведя взгляд на дыбу, спросил:

— Ты и есть старче Дий?

Старик молчал.

— Ты кто? — оскалясь крикнул Петр.

— Оглох он, батюшка, — молвил Ромодановский. — Еще по первым пыткам и оглох. Ныне вовсе как пень, да еще и в уме повержен. Несет нивесть что…

— Так иного кого взденьте! — с неудовольствием велел царь. — Что ж так-то время препровождать…

Блок заскрипел, старика опустили наземь, вынули его руки из петель, обшитых войлоком, на рогоже отнесли подальше за кадушку с водой. Но он тотчас же оттуда выполз и стал опять неотрывно рассматривать царя. Худой, горбоносый дьяк деловито поднялся, пнул старика, как собаку, сапогом и вновь сел на свое место. Палачи подняли белотелого мужика и стали заправлять его сильные, мускулистые, крупные руки в пыточный хомут.

— Кто сей? — спросил Петр.

— Стрелец Конищева полка Мишка Неедин. Заводчик всему делу, он первый зачал мутить, чтобы князя-боярина Прозоровского на копья вздеть…

Сильвестр Петрович услышал, как стрелец негромко, но сурово сказал палачу:

— Бога побойся! Все помирать станем…

— Я-то богу верен, — веселой скороговоркой ответил Василий Леонтьевич. — Я-то, брат, не оскоромился…

И, поплевав в ладони, он уперся сапогом в брус и потянул. Мишка крепко сжал зубы; руки его вдруг вывернулись, он протяжно вскрикнул, тело его, обвиснув, сразу сделалось длиннее.

— Говори! — велел Ромодановский.

Стрелец заговорил быстро, речь его перемежалась короткими вскриками, на губах пузырилась слюна:

— Противу немца мы оттого на Азове делали, что как на городовую работу погонят, так немец безвинно нас бьет и безвременно работать тянет. Говорено было, что-де немчина, который от князя-воеводы Прозоровского над нами смотрельщиком поставлен, пихнуть-де в ров, оттого пошел бы на бояр да иных татей первый почин. С того бы дела боярина на копья самого вздеть…

— Кнута ему! — велел Петр.

Но до кнута не дошло. Стрелец задышал часто и обвис в хомуте. Палач, обжигая ладони веревкой, быстро опустил Мишку наземь, заспанный подручный плеснул ему водою из корца в грудь и в щеку. Стрелец зашевелился, еще застонал. Иноземец-лекарь сказал громко:

— Больше нет. Не сегодня. Только завтра.

— Цельный нонешний день так-то мучаюсь, — жаловался Ромодановский. — Что ранее было говорено, на том и ныне стоят, а нового никак не получить…

Покуда готовили к дыбе того мужика, что крестился левой рукой, Ромодановский говорил царю:

— Ума не приложу, батюшка, что и делать. Научи, сокол. Грабят боярские дети, убивают на Москве и по дорогам торным кого похотят — и богатого, и бедного, и купца, и солдата, и посадского, и мастерового. Кто сие чинит, ведомо, — Никитка Репнин с холопями, Зубов, Алаторцев, да народишко боится на них извет подать: убьют, и усадьбу пожгут, и людишек саблями порубят…

— Имать всех сюда в застенок, — велел Петр. — Моим именем. К ним же — Толстого Ваську, Дохтурова, Карандеева, Репнина Сашку. Еще вот: князя Ивана Шейдякова, пса смердящего, за сии разбои казнить смертью на Болоте…

Князь-кесарь поклонился боком.

— Когда с сими кончишь?

— С какими с сими?

— Которые боярина Прозоровского на копья взять хотели…

Ромодановский подумал, насупился:

— Не враз, батюшка. Все берем да берем. Тут торопиться невместно…

— Оно — так…

И, насупившись, рывком открыл перед собою дверь. С порога позвал:

— Иевлев!

Сильвестр Петрович на узкой лестнице догнал царя. Он обернулся к нему, сказал жестко:

— Вишь, что деется? Немчина пихнуть-де в ров, с того и начаток бунту. А Прозоровского на копья?

Иевлев молчал.

— Так? Первый почин на бояр да на иных татей? Сего захотели вы с Апраксиным?

Во дворе Петр молча, легко сел в седло, вздохнул всей грудью, приказал Иевлеву не отставать. Когда подъезжали к Кремлю, услышали далекий голос дозорного, что по старому обычаю, как при дедах и прадедах, выкликал со своего места:

— Пресвятая богородица, спаси нас!

Ему ответил другой — от Фроловских ворот. И по дозорным побежало:

— Святые московские чудотворцы, молите бога о нас!

И словно эхо раскатилось, зашумело по Китаю и Белому городу, по всем дорогам, идущим от Москвы, протяжно, нараспев:

— Славен город Москва!

— Славен город Киев!

— Славен город Суздаль!

— Славен город Смоленск!

— Славен город Новгород!

— Славен город Вологда!

— Славен город Архангельск!

И вновь откликнулся Кремль голосами дозорных караульщиков:

— Пресвятая богородица, моли бога о нас!

5. Далеко за полночь

Петр с треском распахнул окно, в низкую душную палату тотчас же ворвался холодный ночной воздух, заколебались огоньки свечей, освещая темную роспись сводов: райских птиц, диковинные цветы. Апраксина, Меншикова и Измайлова царь отпустил, Сильвестру Петровичу велел идти с ним…

Едва сели — скрипнула дверь, старушечий голос что-то зашептал. Петр поднялся, размашисто шагая, ушел из палаты. Сильвестр Петрович задумался. На душе было тяжко, страшный облик седого старца Дия, глядящего из-за кадушки, словно бы застыл перед глазами. И, как бы отвечая на его мысли, заговорил с порога Петр:

— Сколь худо! Бывает ныне все чаще и чаще, что облак сумнений закрывает мысль нашу, Сильвестр. Как быть? Ужели не вкусить делателю от плода древа, им насажденного? Братом Алексашку Меншикова зову, а он ворует нещадно. Жизни своей не щадя, тружусь, а вижу ли доброе от иных? Все ненавистники, супротивники, палки лишь одной и трепещут. Ужели мрак сумнений наших делами изгнан не будет?

У Сильвестра Петровича перехватило горло. Петр смотрел на него сухими, ярко блестящими, измученными глазами, словно бы ждал ответа.

— Тяжко! — едва слышно, шепотом произнес царь.

Тряхнул головою, заговорил быстро, по-деловому:

— После Нарвы конфузия архангельская, Сильвестр, непереносна чести нашей будет. Многое мы сделали, ко многому готовы, но надобна, ох, надобна нынче нам виктория. И нам надобна и шведу надобна, дабы не заносился на будущие времена, дабы и он помыслил: а вдруг побьют? Того иные и не понимают, мнят, глупые, что много у нас-де таких городов, как Архангельск, не велика обида. А вот Измайлов понимает, — об сем нынче и беседовали. В королевстве датском льстят себя люди надеждою, что при первом же поражении шведы с ними полегче будут. Понимаешь ли ты, об чем говорю?

Иевлев молча наклонил голову.

— Надеешься ли?

— Надеюсь, государь.

— Твердо ли? Знаешь ли, что и англичанин на тебя нынче смотрит — ждет тебе позора?

Сильвестр Петрович опять наклонил голову. Петр смотрел на него внимательно, напряженно.

— Все ли поведал мне нынче в Преображенском? Ежели не все — говори здесь!

Иевлев поднялся, плотно закрыл дверь, сел совсем близко от Петра.

— Мыслю я, государь, сделать так: шведские воинские люди без лоцмана в двинское устье войти не смогут. Лоцмана им надобно брать архангельского, не иначе. В страшной сей игре нужно найти человека, коему бы я верил, как… как тебе, господин бомбардир, и такого человека отправить на вражеские корабли. Сей кормщик-лоцман, не жалея живота своего, поведет головной, сиречь флагманский корабль шведов и посадит его на мель под пушки Новодвинской цитадели, где воровская эскадра будет нами безжалостно расстреляна, дабы и путь забыли тати в наши воды…

— То — славно! — воскликнул Петр. — Славно, Сильвестр. Да где человека возьмешь?

— Таких людей на Руси не един и не два, государь! — твердо ответил Иевлев. — Есть такие люди. Сам ты нынче говорил о полках — Преображенском и Семеновском…