Воспоминания Элизабет Франкенштейн - Теодор Рошак

Мне стоило огромных усилий добиться того, чтобы эта последняя часть воспоминаний была как можно понятней; читателю, однако, стоит знать, что это потребовало значительного редакторского вмешательства. Я был бы безмерно рад, если б Элизабет облегчила мне задачу, просто сократив свой рассказ. Если б в ее повести отсутствовала эта последняя часть, мы лишились бы кое-каких подробностей, зато закончили чтение, имея более благоприятное впечатление о ее авторе. Ибо заключительные страницы демонстрируют усугубление ее психического состояния. Об этом наглядно свидетельствует самый вид рукописи. Почерк становится все более торопливым и нечетким, порою даже не похожим на почерк Элизабет; страницы усеяны кляксами, некоторые вырваны нервной рукой целиком или частично. Что до содержания, то оно представляет собой чуть ли не полный сумбур. Слог повсеместно ужасающе небрежен, она то и дело перескакивает с предмета на предмет или обрывает фразу на середине. Смысл отдельных предложений и целых абзацев загадочен; и наконец, то и дело натыкаешься на чистейшую тарабарщину — смесь отсылок к алхимическим трактатам и Библии, не поддающаяся рациональной трактовке.

От большей части этого жалкого полубреда больной души я избавил читателя, сократив последние страницы мемуаров до нескольких отрывков, где можно проследить хотя бы минимальную последовательность событий. Даже и тогда я оказался перед дилеммой. Я чувствовал себя обязанным сохранить последние слова Элизабет Франкенштейн, написанные ею за несколько мгновений до смерти, хотя они мало о чем свидетельствуют, помимо агонии ее души. Мне бы хотелось, чтобы в памяти читателей остался более привлекательный образ Элизабет Франкенштейн; но моя ответственность как редактора перевесила все иные соображения.

Итак, свадьба состоится. Потому что этого хочет отец. Потому что думают, я этого хочу. Потому что Виктор не может дольше откладывать ее. Потому что все этого ждут. Потому что на то была воля Адама. Но детей у нас не будет! Клешня не получит моего ребенка!

Сплю беспокойно… на самом деле вообще не сплю. Уж пробил колдовской, полночный час, а я все ворочаюсь в постели. Боюсь увидеть во сне картину, которую Адам впечатал мне в память. Вертятся мысли, вертятся…

Страшная угроза чудовища не прошла для Виктора бесследно, вид его ужасен, тревога преследует его. Он бродит по дому, как раненое животное, явно страшась всех углов и боясь зайти к себе в комнату. Просыпаясь среди ночи, он дрожит, охваченный то парализующим страхом, то черным отчаянием. Ночь не приносит ему покоя; он мечется в постели, что-то быстро бормочет, мучаясь кошмаром. Вновь его преследуют зловещие видения Другого, и он хочет, чтобы я сидела с ним. И я, сама не в состоянии уснуть, сижу возле него всякий раз, когда его нужно утешить и успокоить.

Мне хочется, чтобы мы стали любовниками и украдкой наслаждались ласками, до брака запретными. Но все, что я могу, это подражать нежности любящей женщины; страсть, с которой я обнимаю его, серьезно скомпрометирована. Хотя он не знает, что мне известна тайна, отравляющая его жизнь. Мне известно преступление, которое тяготит его душу, и это все меняет между нами. От него веет смрадом покойницкой.

Можете ли вы по-настоящему любить его? Вопрос Адама не выходит у меня из головы. Когда-то я со всею искренностью сказала бы: да. Но теперь, всякий раз, как я думаю о Викторе, передо мною встает та сцена, которую Адам показал мне. И я не могу отмахнуться от нее, как от жуткой галлюцинации; собственные страдания Виктора служат мне достаточным доказательством того, что это ужасное событие произошло на самом деле. О чем еще, как не о подобной зверской жестокости, могут говорить эти муки совести? Я не натурфилософ и не могу судить, было ли существо, убитое Виктором, человеком или человекоподобным чудовищем. Достаточно знать, что это существо было подругой Адама, получить которую он так страстно надеялся. Он намеревался удалиться с ней — таким же «произведением человеческих рук» — в места, не заселенные людьми. Я слышала ее последние жалобные вопли; видела, как она сражалась за жизнь, пока ее смертное тело не было рассечено пополам. Это было сделано на глазах у Адама. Наверное, ни один человеческий закон не осуждает подобное деяние, но есть закон самого человеческого естества; он заставляет нас реагировать самопроизвольным приступом тошноты. По этому закону мое сердце осудило Виктора. Хотя я по-прежнему люблю его, это любовь вопреки тому, что я знаю. Люблю его, зная, что он убийца и, может, еще хуже — враг Природы и ее Создателя.

А у меня, кто ближе к первому Адаму, нем любой человек с начала времен, — у меня нет подруги, которая разделила бы со мной изгнание.

С каждым днем отец все настойчивей торопит нас со свадьбой. Чем больше Виктор колеблется, тем больше отец укрепляется в мысли, что у него появилась другая привязанность. Если б отец знал о моих собственных сомнениях, он не был бы столь настойчив; но я могу приводить в качестве довода единственно заботу о здоровье Виктора. «Вздор! — отвечает отец, — Ничто так благоприятно не подействует на несчастного малого, как свадьба и продолжительное путешествие с молодой женой. Иначе он долго не протянет».

Отец сам угасает, и это сообщает его просьбе безотлагательность последней воли умирающего. Я быстро смиряюсь с тем, что свадьбы не избежать; моя жизнь стремится к этому концу с неотвратимостью потока, мчащегося с горы к морю. Когда Виктор невесело делает мне предложение, я так же невесело отвечаю согласием. Свадьба назначена на последний день августа, через три недели.

Ева, надо думать, была женой Адама по рождению. Или ее тайно сочетал с ним Творец? Адам хотя бы просил о ней?

Утром проливной дождь, затем весь день влажная жара. Спала плохо. Всю ночь мучил вопрос: почему Новый Иерусалим не нуждался ни в солнце, ни в луне? Не хотела бы жить там, где нет ни солнца, ни луны. Ночью, когда весь дом спит, зажигаю свечу и украдкой спускаюсь в библиотеку, чтобы прочитать это место. Там говорится, что город не нуждался в свете солнца или луны, «ибо слава Божия осветила его, и светильник его — Агнец» [58].

И все же я предпочитаю солнце и луну. Почему нам говорят, что они не нужны нам? Не верю этим словам. Думаю, нас отдадут во власть sol niger — черного солнца.

Ньютон верил, что Великое Делание может быть пророческим шифром, скрывающим истинный смысл Священного Писания; а что, если все наоборот? Если Священное Писание есть ключ к Великому Деланию? Может ли кто сказать, какое из предположений — метафора другого?