Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша - Михаил Пришвин

– На время, а потом другая в скорый оборот, чтобы не было никакого статуя, чего же тебе еще надо?

– По мне, чтобы жили без оружия, вот когда это будет, я поверю в новое, а то все одно: была полиция, стала милиция, одного комиссара убили, другого статуя поставят.

Толпа нарастает, кого-кого нет, из разоренного монастыря даже монах явился и безумно кричит:

– Нечестивцы, что вы сделали, человека замучили!

– Да это не мы, вот чудак, нам, первое, велели, а второе, мы есть хотим.

– Проклятые, за кого же вы стоите?

Фомка режет:

– А ты за кого?

– Я за мощи святые.

Фомка монаху язык показал:

– Не мощи, а мышь.

И монах от мыши в толпу, как сквозь землю.

– Лови мышь, лови мышь! – подзуживает Фомка. Гроб приближается. Стекольщику при фартуке противно бесчиние и жалко убитого комиссара:

– Кому он вредит, кому статуй мешает? Ну Каин, я понимаю, убивает, а то говорят «мы Авель» и тоже убивают.

– Мы понимаем, – отвечают в толпе, – вреда от него не было никому, власть стоит и стоит, кому вред какой от статуя? Поставь каждого во власть, и каждый будет статуем.

– Дураки, ничего-то вы не понимаете, это место очищается, был один статуй городовой, другого статуя поставили, комиссара.

– Так и пойдет, только снаружи меняется. Пока без оружия (не) будет, никому не поверю.

– Затвердил «без оружия», тебя не задевало, а вот посмотри.

Фомка поднимает рубашку и показывает против сердца рубец.

– Кто это тебя?

– Родной брат мой Персюк. Неужли я это оставлю, как ты думаешь, оставлю я это или нет?

– Задело-то задело.

– Меня задело, а ты где был?

– Я стекла вставлял.

– И я работал, нет, ты мне скажи, могу ли я это дело оставить?

– Да на кого же ты пойдешь?

– На брата и на его партию.

– На брата, это один разговор, а на какую же партию?

– Почем я знаю, задело, и я задену, а тебя не задевало?

– Как не задевало, думаешь, тогда этого не было, все то же было, задевало, да как! Ты мне грудь показал, а я сзади рубашку подыму, тоже увидишь рубцы.

– Чего же ты говоришь, без оружия?

– Без оружия, где тебе такое понять, хоть бы оружие, да надо знать к чему. Персюк, брат твой, хоть и зверь, да стоит за советскую власть, за государство.

– Начихать мне на советскую власть и на государство.

– Тебе только бы без командира, задело, и ты задел.

– И я задел!

– Если бы ты знал что, а ты ничего не знаешь.

– И знать не хочу.

– Ученый там выкопал на чердаке старую книгу, узнал про жизнь, и у него связалось, а у тебя что связывается: тебя чкнули, ты чкнул, вот и все.

– Ученый – это мышь, а решит все трехдюймовка.

– Нет, брат, пока оружие будет решать, ни за что не поверю, и в государство никакое не поверю с оружием.

– Подумайте, что вы говорите, – сказал какой-то сознательный, – какое государство может существовать без оружия, где есть на земле такое государство?

– Есть такое, – отвечает стекольщик, – там люди живут, работают, пашут, скот разводят, торгуют, а воевать – нет! – махонькая страна такая.

– Финляндия?

– Ну хоть бы Вихляндия.

– Воюет!

– Ну, стало быть, не Вихляндия, а есть.

– Швейцария?

– Я говорю, есть такая страна, где не воюют, хотя бы самая махонькая Вихляндия, а есть.

– Сам ты Вихляндия, отвечай просто: двое дерутся на улице, что ты сделаешь, как остановишь?

– Скажу: не деритесь.

– А не послушаются?

– Другой придет: тут постепенность, один уговаривает, другой уговаривает, третий уговаривает.

– Был такой уговаривающий, ну что, уговорил?

– Так он уговаривал драться, а я чтобы не драться.

– После него тоже уговаривали, чтобы не драться, и чем кончилось?

– Это неправда, сами уговаривали, а сами оружие поднимали на капиталистов.

– Ну, ладно, пускай ты пришел и уговорил: ну, помирятся, один пойдет в подвал, другой во дворец?

– И хорошо.

– Капиталисты опять наживаться.

– Почему наживаться: ему, может быть, надо долги заплатить, разные бывают капиталисты.

– Расходитесь вы к черту! – кричит, надрываясь, милиционер. – Тут похороны, а не митинг, дорогу давайте, ну!

И замахнулся на женщину шашкой, только на одну, а их сто выскочило.

– Нонче и осьмушку не выдали. Свобода, свобода, а хлеба не дали, на черта нам ваша свобода!

– Иди на работу!

– Давай работу!

– Возьми, ты сама не идешь.

– Брешешь!

– Нет, ты брешешь, вы сидите, враг идет, а у вас дезертиры под юбкой.

– А у вас жиды в штанах. Ха-ха-ха! – в сто голосов.

– Ловко баба отрезала: жиды в штанах. Кто-то веселый вздумал искать дезертира у бабы, но вдруг Персюк на коне показался.

– Персюк, Персюк!

Все врассыпную, и сам Фомка впереди всех бежит.

Опять стало тихо на улице, два мещанина, один с завалинки, другой из калитки, переговариваются, и возле них Пелагея Фоминишна остановилась.

– Комиссар грохнулся!

– Подсолнух!

– Чего же народ шумит?

– Чего кричат, чего орут, – говорит Пелагея Фоминишна, – милые мои, сколько вы ни кричите, а служить кому-нибудь надо, я тридцать пять лет у господ жила, и никто меня не обидел, оттого что я себя знаю, я такая ведь: самовар согрела, чай засыпала, пока настоялся чай, я двадцать дел переделаю, кто с меня спросит, кто посмеет обидеть? Покойника несут, а они визжат, вот Егор Иваныч идет, спрошу-ка я его.

И того самого дьякона, что Алпатову капусту не выдал, спрашивает:

– За что же, батюшка, Егор Иваныч, убили?

– Да ни за что, так время переходит, и убивают.

– Как его имечко-то святое?

– Не знаю, матушка, сам, только пролетарий он оказался настоящий, и не думали, а как умер, вдруг и обнаружилось, вот ему теперь и почет.

– Все-таки имечко-то его святое надо узнать, что же это такое, хороните и не знаете, кто он такой.

– Какой-то не то Ламатов, не то Лапатов, загляните, может вспомните.

Пелагея Фоминишна заглянула и, не сводя глаз с лица покойника, крестилась и низко кланялась.

– Господи, – сказала она, узнавая, – да ведь это наш городовой лежит.

«Нет, я не городовой», – хочет сказать Алпатов и не может, и страшно ему лечь безымянно в могилу.

– Ну, конечно, городовой, – уверилась старушка, – дай Бог памяти, как его звали, как же, знаю, знаю, он у нас в Ямщине стоял на посту, только, батюшка, как же вы его к себе приняли, все-таки был он полицейский.

– Городовой, – поправил Егор Иванович, – насчет городовых есть особое разъяснение, это не полицейский.

– Как не полицейский?

– Городовой стоит и больше ничего: это статуй.

– Что вы говорите!

– Статуй и больше ничего.

– А в Бога веровал, бывало, как придет на пост, всякий раз перекрестится на церковь.

– Насчет религии вы не беспокойтесь, Пелагея Фоминишна, в Карле Марксе есть все Евангелие, только уж, конечно, без прологов и акафистов, но ведь это не главное.

– Конечно, батюшка, не главное, был бы с нами господь Иисус Христос.

– Ну, это все в Карле Марксе есть, не беспокойтесь!

– Одно только плохо, что вот имечко-то его святое забыли, и другое осмелюсь вас спросить, Егор Иваныч, не выдашь ли на бедность мою кислой капусты, все-таки сын мой у вас шкраб.

– Городской или сельский?

– Сельский, батюшка, сельский.

– Сельским шкрабам капуста не выдается.

Гроб с музыкой «Мы жертвою пали» мало-помалу приближается к площади, и, как только свернули, ветер злейший с летящими снежинками над застылой кочками грязью пронесся, и солнце желто глянуло на похороны блудных детей земли.

– Все выдумала антиллигенция! – тихо говорит Крыскин.

И мужик с топором за поясом ему отвечает:

– Нехай, нехай!

Музыка затихла, гроб поставили у края могилы. Красная армия выстроилась вокруг Карла Маркса, и впереди всех Персюк на коне грозно сидит, как Петр Великий при казни стрельцов.

– Егор, начинай! – кричит Персюк дьякону. Егор Иванович заложил руки в карманы по манере новых ораторов и, не вынимая их, прошелся туда и сюда возле гроба, обдумывая, и вдруг выхватил одну руку, простирая к покойнику:

– Товарищ!

И запнулся, имя товарища ему неизвестно. Шарит глазами вокруг, не подскажет ли кто-нибудь, но никто не хочет помочь дьякону, имя покойника никому не известно. Пелагея Фоминишна, бегая всюду, расспрашивает, даже раскраснелась: решительно никто не знает имя покойника. А дьякон не совсем еще отстал от обряда и понимает, что нельзя же хоронить, не зная даже имени человека. Но что же делать, никто не знает.

«А впрочем, – мелькнуло дьякону, – это ведь я по-старому думаю, а раз он был пролетарий и соединился со всеми пролетариями, то имя ему стало общее пролетариат; это все от непривычки мыслить по-пролетарски, нужно всегда мыслить коллективно, имя ему пролетариат или покойный товарищ». Он и хотел сказать прекрасное слово Покойный Товарищ, но какая-то финтифлюшка, обязательная в речах новых ораторов, вывернула простые слова: Покойный Товарищ – на совершенно другое и не бывалое ни при каких похоронах, ни в какой стране, вместо «покойный товарищ» дьякон сказал: