Белые одежды. Не хлебом единым - Владимир Дмитриевич Дудинцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И бабушка быстро закивала, зашушукала что-то ей на ушко.
А Федор Иванович все смотрел на зеленые ягоды. Губы его как бы отяжелели, в серых, чуть голубоватых глазах появился холод осенней воды в реках. Хоть минуту назад он и произносил громкие слова о небывалом событии в селекции картофеля, только сейчас дошло до него, что у него в руках факт мирового значения и что этот факт — главное доказательство правоты Ивана Ильича. Можно было бы, конечно, предъявить много других серьезных и по-настоящему научных аргументов, целую книгу доказательств, но даже книга, свод неопровержимых научных фактов, — не будет понята капризными, самоуверенными и не очень образованными начальниками, склонными срываться на пронзительный крик и принимать мгновенные решения. А от них зависела судьба и Стригалева, и его картошек. «Народный» язык академика Рядно начальство понимало лучше, легко с ним соглашалось и утверждало его дикие проекты. Академик обещал подать на стол трудящихся новый сорт — крупноплодный, вкусный, знаменитый на весь мир, сорт-чемпион, который без слов будет агитировать за советскую власть. Он умел ярко рисовать будущее. А хлипкие ученые-интеллигенты считали такую живопись недопустимой в разговорах с серьезными людьми, считали ее аморальной. Потому и потемнел лицом Федор Иванович — он видел теперь, что его статьи-сообщения, написанные для «Проблем ботаники», получат совсем новое качество. Они будут интересны не только для знающих, но испуганных ученых, чьи фамилии были указаны в прошлогодних приказах министра Кафтанова. Теперь статьи станут понятнее и другим, чье мнение и приказ решают все. В статьях можно будет показать перспективы практического использования работ Ивана Ильича. «Надо будет завтра же запросить статистику, подсчитать хотя бы приблизительные потери картофеля по области от заморозков и фитофторы», — решил он.
— Ты утром пойдешь к нему? — темнея лицом и усиленно дымя, спросила Туманова бабушку, и та опять что-то зашушукала ей. — Отнесешь ему то, что говорили. Спроси, что еще надо…
Твердый ноготь сильно нажал в груди Федора Ивановича очень чувствительное место. Никогда еще отдаленный голос не давал ему знать о себе так внятно. Эту все усиливающуюся боль можно было перевести на язык слов, и получилось бы так: «Сначала она просто подумала о своем „остолопе“. В связи с ягодами и с именем Ивана Ильича. А сейчас она сама не знает, что мелькнуло у нее в голове. Только чувствует. И потому сразу осунулась и дымит».
Радостно и гневно раскрыв глаза, он посмотрел на Туманову и обратился к бабушкам:
— Мешок цел?
— Цел, цел твой мешок. Энтут лежит, на балконе.
— Тащите его сюда. И ящичек, без дна который, тоже.
Туманова должна была бы изумленно спросить: для чего мешок и почему так сразу? Но она уже все поняла и, помертвев, курила, курила, делая огромные затяжки.
— Спасибо вам всем, — легким голосом без конца говорил Федор Иванович, еще больше убеждаясь, устанавливая ящик в мешке и один за другим ставя туда горшки с растениями. — Теперь в другое место понесу. Теперь для них наступает другой этап…
— Разве здесь не удобно? — спросила Антонина Прокофьевна и, выставив вперед челюсть, равнодушно выпустила струю дыма.
— Теперь мне надо будет на них чаще поглядывать, — соврал он. — По пять раз на день.
— Ну как знаешь. — Она затянулась и стала смотреть в сторону. Потом спросила, не оборачиваясь: — И семена возьмешь?
— Если позволишь, я их оставлю пока у тебя.
— Правильно. Что им содеется…
— Конечно. Да и содеется если, не страшно. Без расшифровки они ничто. Нуль… Все дело в расшифровке.
Чтобы замять неловкость, она предложила выпить чайку, и он по той же причине принял предложение. Они пили чай, а мешок с горшками и растениями стоял у его ноги, и он трогал иногда грубую мешковину. Ему казалось, что Туманова хочет напрямик сказать что-то откровенное, такое, что может себе позволить только человек, узнавший многие радости и многие страдания. Но все кончилось очередной сигаретой и громадными клубами дыма.
Когда прощались, она сказала:
— Ну, ты заходи все же, не забывай меня, Федька. Не забывай бабу свихнутую…
— Нет, милая, нет, голубок Прокофьевна. Никогда. Никогда не забуду и еще не раз зайду.
Он нашел знакомый переулок и знакомый пятиэтажный дом из серого кирпича. Поднялся на третий этаж, остановился у двери, покрашенной в шоколадный цвет. Дважды нажал кнопку звонка. Послышались шаги, дверь открылась, и в яркой желтой щели, через которую заструились уют и запах ужина, показалась жующая физиономия Свешникова. Он перестал жевать и строго посмотрел. Федор Иванович молча позвал его пальцем. Свешников кивнул на мешок:
— Что там?
— Бомба. Замедленного действия, — шепнул Федор Иванович.
— Оставим у меня? Пока гулять будем.
Свешников взял мешок, заглянул внутрь и унес в квартиру. А Федор Иванович по лестнице засеменил вниз.
Он стоял на краю тротуара — в клетчатой ковбойке ржавого цвета с подвернутыми рукавами и в светло-серых тонких брюках — такой же, каким мы увидели его впервые год назад, только сильно исхудавший. Может быть, этому впечатлению способствовала новая острая серьезность взгляда, хотя не исключено, что и свет фонаря, падавший сверху, выделил выпуклости и провалы на его лице. Но ведь, кроме этого, еще зимой академик Рядно заметил, что Федор Иванович «спал с лица». Словом, на краю тротуара стоял человек с заметной, почти голодной худобой и не отрываясь смотрел на дверь подъезда.
Быстро вышел Свешников в своем табачном костюме. Повел глазами: «Пошли!» — и два невысоких мужчины — плотный и крепкокостлявый — зашагали рядом по переулку, то попадая в яркий свет, то скрываясь в черной тени.
— Хороший вечерок, — сказал Михаил Порфирьевич, снимая пиджак и вешая его на плечо. — Что у вас, Учитель?
— Дело. Надо пойти куда-нибудь сесть.
— А в мешке что?
— Это самое дело.
— Ладно, не тяните. Что у вас?
— Там у меня три горшка с растениями. Знаменитый «Контумакс».
— Тот самый? За которым охота?
— Именно. Только у него теперь новая цена. О чем еще и Рядно не знает. Иван Ильич все бился, скрещивал его с простой картошкой…
— Удалось! — закричал полковник, хватая Федора Ивановича за руку. Он, оказывается, был в курсе всех дел.
— Да. На одном растении три ягоды завязались. За эти ягоды Рядно может и убийцу подослать. Если узнает. А иной селекционер на Западе и миллион отвалит. Они, эти ягоды, в мешке, Михаил Порфирьевич.
— Понимаю. Хотите
