Птицы небесные. 1-2 части - Монах Афонский

Молитвенная жажда, долго не находившая выхода, побуждала меня подолгу уединяться на солнечных полянах или в тенистом лесу. Простой луговой колокольчик своей неброской красотой трогал мое сердце до слез. Истосковавшаяся по живой природе душа жадно насыщалась красотой лета. Над широким лугом привольно реяли ласточки. Их мелодичный щебет перекрывало из лесу чарующее пение соловьев. С высоких синеющих гор доносился голос неугомонной кукушки.

Вместе с архимандритом мы сообща читали каноны, акафисты, Евангелие и Псалтирь, потом молились по четкам. Моему другу по душе было чтение монашеского правила и богослужебных книг, и в этом он обретал большое утешение. Мне же было достаточно услышать тонкое лепетание ручейка, как молитва сама просилась из сердца на уста. Я не мог насытиться Иисусовой молитвой, читая ее то шепотом, то вслух, наслаждаясь горным одиночеством. Мой друг, подолгу не видя меня, выходил из дома и звал на правило. Отцу Пимену хотелось одного, мне — совершенно другого. Пересилив свою жажду к Иисусовой молитве, я присоединялся к молитвенному правилу, терпеливо дожидаясь, когда смогу вдоволь помолиться в уединении. Спустя некоторое время уединенная молитва у меня как-то разладилась.

Ошибка моя состояла в том, что я терял плод единодушной совместной молитвы, который можно было легко и просто стяжать через смирение. Это молитвенное приобретение помогло бы мне в уединении гораздо больше, чем личные усилия. Первый совместный опыт уединения после монастыря показал, что кому-то из нас двоих нужно смиряться. Так как старец благословил смиряться меня, то, когда я вспоминал его совет, мне становилось легче. А когда ум терял из виду благословение духовного отца, сразу возникали недоразумения. Не умея хранить полученное благословение, душа моя начала собирать свой личный опыт путем скорбей и ошибок.

Каждый день мы ходили на поиски места для скита. Его нам хотелось отыскать самим, не оповещая местных жителей, поэтому поиски затягивались. Однажды утром мы впервые повздорили. Архимандрит, неспешный и неторопливый, собирался как обычно, укладывая вещи в рюкзак. Мой рюкзак давно уже был собран, и нетерпение подталкивало меня:

— Отец, ну скоро ты? Пора уже выходить!

Должно быть, в моем голосе прозвучало раздражение, потому что отец Пимен отодвинул рюкзак в сторону и сурово ответил:

— Как ты смеешь так разговаривать с архимандритом? Ты что, забываешься?

Не желая усугублять это недоразумение, я вышел. Помыслы уязвленной гордыни обрушились на сердце: «Вот так дружба! Значит, снова он — начальник, я — подчиненный?» Видя, что с такими помыслами не будет сладу, я достал четки и попытался молитвой унять волнение. В тот день на поиски нашего будущего скита мы уже не пошли. К вечеру я, поборов обиду, попросил прощения, и мы помирились. Так это недоразумение началось с меня и мною же закончилось. Пришел новый горький опыт, пока еще бывший неосознанной догадкой: не я ли единственный виновник всех расстройств в наших отношениях?

Дом, в котором мы жили, нравился нам все меньше, а помех становилось все больше. В этом жилище оказалось очень много крыс. Шум от их возни часто будил нас среди ночи. Через несколько дней писк крыс значительно усилился, и мы решили посмотреть, в чем дело. Вся соседняя комната была полна дыр, которые мы заткнули пустыми кукурузными початками. Их почему-то крысы не грызли. С разрешения хозяина дома наши продукты мы хранили в этой более прохладной комнате. В сложенном грузе обнаружился большой ущерб: рабочая одежда оказалась изъеденной, а мешки с мукой зияли дырами, из которых сыпалась мука. Более всего поразило нас то, что в картонной коробке с гуманитарной помощью (тогда продукты распределялись, и семинария Лавры выделила нам сухое молоко) мы обнаружили крысиное гнездо. Среди сухого молока лежали маленькие крысята. Мудрая крыса, соорудившая в молоке свое убежище, заблаговременно спряталась. Пришлось отнести крысят, вместе с их молочным гнездом, в кусты, оставив им сухое молоко в подарок.

Шли дни, а усиленные поиски по окрестным ущельям не приносили ничего нового. Все подходящие уединенные места уже были заняты хуторами. Не зная достаточно хорошо местность, мы сильно плутали и теряли в этих блужданиях много времени. Прошел месяц, а нам не удалось ни подобрать место для скита, ни начать строиться. К тому же однажды пришел хозяин дома и сообщил, почесывая в затылке, что на лето к нему приедут родственники, которые собираются жить в этом же доме. Нас он не выгоняет, надеясь, что мы как-нибудь все разместимся. Положение становилось отчаянным, и мы отправились за советом к Василию Николаевичу.

Его совет показался нам очень подходящим.

— Если вы до сих пор не нашли где поселиться, то могу подсказать вам одно место! Есть хутор Решевей, где жили мои родители. Потом они переехали на Псху, а дом забросили. Его еще можно подремонтировать. Поможем всем селом! — подумав, сказал он.

— Спасибо, Василий Николаевич! — поблагодарил его отец Пимен. — Возможно, это именно то, что нам нужно…

— Кстати, забыл сказать! — вспомнил пчеловод. — На этом месте в тридцатых годах у монахов стояла небольшая церковь великомученика Пантелеймона. От нее уже ничего не осталось, но родители запомнили место алтаря — они посадили на нем куст роз… А вверх по Бзыби, километрах в пяти, находится моя пасека, так что всегда могу заходить к вам, если нужно чем помочь!

— Господи, неужели у нас будет свой храм великомученика Пантелеймона? — возликовали мы.

На радостях обняв пасечника и разузнав от него подробности дороги к нашему дому, мы в тот же день отправились в путь. Собственно, дороги туда никакой не было. Нам предстояло идти по тропе вверх по Бзыби двенадцать километров, той самой долиной, которой любовались с самолета. Бодро пройдя через село, мы спустились к реке. За последним хутором началась тропа, то вьющаяся по скальным обрывам, то идущая пологим лесным берегом.

Такой красивой тропы никому из нас еще не доводилось видеть. Над нашими головами висели ползучие лианы. Огромные белоствольные буки уходили вершинами в небо. С причудливых известняковых скал низвергались каскады ручьев и водопадов, обдавая нас водяной пылью. Километров через шесть река делала плавный изгиб, вбирая в себя большой приток с Бзыбского хребта.

Над всей долиной господствовала складчатая рельефная громада Шапки Мономаха. Справа от нее конусом пронзал облака острый пик с пирамидальной вершиной. Слева в дымке голубел Гудаутский перевал.

Архимандрит предложил отдохнуть на поляне в тени дерева и полюбоваться величественной панорамой. Я еще не подозревал, что этот самый вид с величественными вершинами будет девять лет восхищать меня в окне нашего скита. Миновав два хуторских домика на Решевей, тропа повернула на восток. В разрывах туч открывались вершины, одна выше другой. Справа угадывалась лесистая седловина перевала Доу.

Тропа шла лесом, пересекая небольшие поляны с прятавшейся в траве земляникой.

— Пора бы уже быть нашему дому… — растерянно произнес отец Пимен, утирая со лба пот. — Идем, идем — и никакого жилья…

По описаниям, слева от тропы, под обширным хребтом, густо заросшим пихтами, должен стоять дом Василия Николаевича. Травы росли выше головы, и мы бродили в них, раздвигая руками стебли борщевика и девясила, словно в неведомых джунглях. Под ногами журчал родник, похоже, тот самый, о котором говорил пасечник.

— Значит, дом где-то совсем рядом! — предположил я, бродя в зарослях высокого девясила. Головки ароматных цветов щекотали лицо.

Старое замшелое строение открылось неожиданно. Беглый осмотр заставил нас задуматься. Крыша из дранки провалилась, стекол в окнах не было, кое-где не хватало даже рам. Ручей, изменив направление, бежал прямо через дом. Внутри лежала груда мусора, печи не осталось. Но в целом стены были еще крепкими: сложенные из каштанового бруса, они стали словно железные, лишь сверху покрылись зеленым мхом. В окна виднелся большой огород, на который мы вылезли через густые заросли колючей ежевики, опутавшей старую изгородь.

Солнце ярко сияло на юге над перевалом, золотя белые облака над остроконечными темно-зелеными пихтами. В гуще букового леса светлыми пышными букетами цвел каштан. На западе сиреневым величественным силуэтом сторожил долину знакомый пик Шапка Мономаха. Птичий свист раздавался с каждой ветки заброшенного сада, как будто все птицы со всего леса слетелись в эту долину. Над зарослями огорода порхали бабочки. Ощущение было такое, словно мы оказались в самом центре прекрасного волнующего мира, о котором можно было только мечтать. Родник струился в корнях трав, внизу за тропой пела на голоса большая река, позади дома возвышалась вершина Цыбишха, с разнотравьем обширных альпийских лугов. За рекой открывались два перевала на высоте около двух тысяч метров, вокруг шумели под ветром каштановые и ореховые леса. Старые груши и яблони, пробиваясь из зарослей фундука, указывали границу заброшенного сада.