Цикл 'Пограничная трилогия'+Романы вне цикла. Компиляция. 1-5 - Кормак Маккарти

лет тридцати, может, меньше. Едет на муле. Мальчика везет на луке седла перед собой. Стоит весна, луга вдоль реки полны трав и цветов. Молодой жене он обещал вернуться с подарками. Вот он оглядывается, она стоит. И прощально ему машет. У него нет другого ее образа, кроме того, что запечатлелся в его сердце. Вдумайся. Может быть, она плачет. Стоит там, смотрит, как он скрывается из виду. Стоит как раз в тени той самой церкви, которая обречена рухнуть. Жизнь — это память, а так — ничто. Весь закон записан в одном зернышке…

Сделав из пальцев на столе подобие арки, хозяин изобразил эту сцену. Провел рукой слева направо, показывая, где кто был, откуда светило солнце и где был мужчина на муле и женщина у стены. Он словно лепил из нынешнего воздуха формы вещей, какими они были тогда.

— В Бависпе была как раз ярмарка. Бродячий цирк. И тот мужчина поднял сына в воздух под самые бумажные фонарики, как это прежде делал его собственный отец, чтобы сын мог посмотреть. На клоуна, волшебника и человека, который голыми руками управляется со змеями. На следующее утро он отправился, как и собирался, в Батопите, оставив ребенка крестному. Вот там, в Бависпе, ребенок и погиб, раздавленный во время терремото. Крестный держал мальчика на руках и плакал. А поселок Батопите не пострадал. Даже сегодня можно видеть огромную трещину в горе за рекой — раззявилась, будто в чудовищной усмешке. И всё — больше в Батопите о несчастье ничего не было известно. Никаких деталей. Возвращаясь на следующий день в Бависпе, этот человек встретил путника, шедшего пешком. Тот ему все и рассказал. Словам путника он не мог поверить, все понукал мула, скорей, скорей, а когда прибыл в Бависпе, смотрит — кругом одни руины, как ему путник и говорил, и повсюду рыдания и смерть.

Уже в полном смятении он въехал в город, предчувствуя, что там найдет. Слышал выстрелы. Навстречу бежали собаки, которых отгоняли от трупов, лежащих среди обломков, повсюду бегали мужчины с ружьями, кричали. Прямо на alameda[222] лежали трупы на подстилке из речной осоки, и одетые в черное старухи с зелеными ветками в руках ходили между их рядами туда и сюда, отгоняли мух. Выйдя к нему, padrino[223] плакал, уткнувшись ему в стремя, и не мог говорить, а только взял у него повод и, всхлипывая, повел. Повел по улице, где лежали мертвые торговцы и фермеры и жены торговцев и фермеров. Мертвые школьницы. Лежащие на осоке на улице города Бависпе. Мертвый пес в карнавальном костюме. Мертвый клоун. А самый младший из всех — его сын, раздавленный и мертвый. Он сошел на землю, встал на колени и прижал останки ребенка к своей груди. Это было в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году.

О чем он мог тогда думать? Кого может не тронуть его боль? И вот он возвращается в Уисиачепик, везя на крупе мула тело ребенка, которым Бог благословил его дом. А ждет его в Уисиачепике мать этого ребенка — вот, значит, какой он везет ей подарок.

Человек в таком состоянии — это как спящий, которому снится горе, он просыпается, а реальность еще печальнее. Все, что он любил, становится для него мучением. Будто вытащили ось из колеса вселенной. На что ни посмотрит, стоит только отвести глаза — глядь, а оно уже куда-то делось. Человек в таком состоянии для людей потерян. Он движется и говорит. Но сам себя он напоминает меньше, чем самая слабая тень среди теней, которые его теперь окружают. Его нельзя изобразить ни словом, ни картинкой. Даже малейшее пятнышко на странице и то преувеличит значимость его присутствия.

Кто будет искать общества такого человека? Мы ведь говорим не словами, а чем-то иным, что стоит за ними и что стоит за каждым нашим жестом — поднимешь ли ты руку или прижмешь вот так, чтобы показать, что у тебя на сердце. И вот этого-то он и лишился. Я понятно говорю?..

Мальчик смотрел на него во все глаза. В них загорелся свет, а одна рука у него лежала вверх ладонью на столе — так, будто у него на ладони как раз та вещь, которой тот человек лишился. И он сжал ее в кулаке.

— На несколько лет мы потеряли его из виду. Жену он бросил прямо тут, среди руин нашего городка. Из друзей многие погибли. О его жене больше никто никогда не слышал. А он то в Гватемале. То в Тринидаде. Как ему возвратиться? Если бы он хоть что-то спас, не закопал хотя бы малую частицу своей жизни, может, и не было бы у него такой нужды в цветах и погребальном плаче. Да и на это его уже не хватало. Вот ведь как.

Люди, которым посчастливилось уцелеть во время больших катастроф, зачастую в своем избавлении усматривают руку судьбы. Работу Провидения. Этот человек опять увидел в себе то, о чем на какое-то время, наверное, забыл. Он вспомнил, что давным-давно уже был избран из множества людей. И теперь с него требуют, чтобы он задумался — зачем он дважды был истребован из пепла, спасен из пыли и обломков. Зачем?

Не надо думать, что такое избранничество приводит к счастью, вовсе нет. Уцелев, он обнаружил себя отрезанным — что от предков, что от потомков. И ощутил всю бренность бытия, сам стал воплощением этой бренности. Все его надежды на обычную жизнь нормального человека сделались призрачны и иллюзорны. Он стал стволом без корней и веток. Но даже и тогда, возможно, был момент, когда он способен был прийти в церковь с молитвой. Но церковь-то как раз и рухнула, лежала в развалинах. Ведь вместе с потемневшим алтарем внутри его, заодно с ним, сама земля сдвинулась и тоже разверзлась. Все пошло прахом. В его душе открылась пустыня, и, может быть, он с новой ясностью увидел, как он и сам, подобно этой церкви, стал глиняным обломком; он, может быть, подумал, что эту церковь уже не восстановят, потому что для выполнения такой работы в первую очередь нужно, чтобы Господь был в сердцах людей, — ведь именно там Его истинное обиталище, и если уж не получилось там, то никакая сила не сможет вновь отстроить ее в камне. Так он стал еретиком. Такие дела.

Помыкавшись, как это водится в молодости, поскитавшись, этот человек объявился наконец в столице и проработал там несколько лет. Он был курьером, вроде вестника. Носил