Набоков: рисунок судьбы - Годинер Эстер

Модель образцового «радикала» по Чернышевскому легко построить от противного по отношению к таковой либерала: «радикал» – волюнтарист, склонный игнорировать «известную степень аристократизма», то есть эволюционной зрелости общества и его предрасположенности к определённому масштабу и характеру реформ; он крайне нетерпелив и требует быстрых и простых решений – «коренных переломов общественного устройства»; он не склонен к внимательному изучению и адекватной оценке механизма функционирования «свободной речи» и «конституционного устройства», полагая их всего лишь «отвлечённым правом»; и в случае необходимости, для достижения поставленных целей, он считает оправданным применение «чрезвычайных мер».

Этот рецепт не пропал даром. Ещё при жизни его автора он был вычитан, вычислен и опробован. Сначала – на убийстве в 1881 году Александра II, вследствие чего энтузиазм либеральных реформ «сверху» был пресечён применением «чрезвычайных мер» «снизу». Затем, в 1887 году, тот же самый приём, «чрезвычайными мерами» (в виде бомбы), готовил сюрпризом для Александра III припозднившийся террорист-народоволец Александр Ульянов, но, разоблачённый и нераскаявшийся, был повешен в Шлиссельбургской крепости (гордо отказавшись написать прошение о помиловании, предложенное ему царём, готовым его простить). Наконец, в 1917 году дело старшего брата довершил младший, Владимир Ульянов-Ленин, в целях «коренных переломов общественного устройства» распорядившийся о «чрезвычайных мерах» по отношению к Николаю II, вместе со всей семьёй расстрелянного, дабы обеспечить надёжную гарантию против реставрации монархии. Цитируемые несогласным с ними Чернышевским либералы оказались пророчески правы: такой «демократизм» ведёт к «гибели для свободы».16011 И как бы ни потешался Набоков над «шутовскими играми» Чернышевского, отследив эту тему до каторжных мест и лет (на материале так и не законченного там романа «Пролог»), – его герой, никуда не годный беллетрист и вечный неудачник, оставил, тем не менее, до сих пор существующий след не только в российской историографии¸16022 но, как показывает современное состояние России, – и в самой её «дуре-истории», так как далеко не все уловленные «вождём и мыслителем» души ушли через прорехи, и им удалось, оправдывая якобы благую цель «радикальными мерами», «отстреляться» от несовершенного либерализма Запада с его свободой слова и конституционными гарантиями.

Довольный успешным завершением темы «шутовских игр», повествователь возвращается в Саратов, в молодые годы Чернышевского – преподавателя словесности в гимназии, продолжая применять ту же, уже привычную стратегию тенденциозной деформации образа своего героя. В тексте он сходу представлен карикатурным типом учителя, ученики которого только тем и занимаются, что с удовольствием им помыкают: в их глазах, если верить автору, «он причтён к типу нервного, рассеянного добряка, легко вспыхивающего, легко отвлекаемого», и вообще – «держался он, по-видимому, довольно неосторожно, людей степенных, юношей богобоязненных пугая резкостью взглядов и развязностью манер».16033 Совсем другой портрет возникает из свидетельств современников, вспоминавших, как сообщает Долинин, что «ему удалось внести новый дух в гимназическую рутину, и ученики “чтили и уважали его как добрейшего человека и полезного учителя… С какой радостью мы встречали всегда этого человека и с каким нетерпением ожидали его речи, всегда тихой, нежной и ласковой, если он передавал нам какие-нибудь научные сведения”».16041

Случай же, приводимый в тексте как типичный на его уроках, в источниках упоминается лишь однажды, с вымышленным «Фиолетовым младшим», «виртуозом» класса по части систематических лукавых игр с учителем.16052 Не стесняется рассказчик ссылаться и на то, что даже в источниках, откуда он черпает информацию, определяется как какие-то «обывательские пересуды»: о том, как Николай Гаврилович слишком поспешно покинул похороны матери, под ручку с Ольгой Сократовной, и через десять дней с ней обвенчался.16063 Эти постоянные приёмы, применяемые в повествовании, – передержки и ёрничество, – невольно, однако, бледнеют, когда речь заходит о «гимназистах постарше»: признаётся, что они «увлекались им; иные из них впоследствии привязались к нему с той восторженной страстью, с которой в эту дидактическую эпоху люди льнули к наставнику, вот-вот готовому стать вождём».16074 Это мнение, если не считать некоторых оттенков интонации, сходно с воспоминаниями доброжелательного и хорошо знавшего Чернышевского, его родственника А.Н. Пыпина, отмечавшего, что некоторые из бывших учеников, питавшие «большие симпатии» к своему саратовскому учителю, и в Петербурге продолжили с ним знакомство, приводя с собой товарищей, – чем он и объясняет «большую популярность Чернышевского в кружках молодёжи».16085

Но бдительным автором ставится тут же вопрос: «Много ли было из их числа спустя сорок лет на его похоронах? – и немедля даётся удовлетворяющий его концепцию ответ – по одним сведениям, двое, по другим – ни одного».16096 Как уже отмечалось, на эту концепцию время дало свой ответ: неудачником окончив жизнь, провозвестник революции Н.Г. Чернышевский обеспечил более чем достаточно душ, чтобы Октябрьский переворот не только состоялся, но, по своим историческим последствиям, оказался на удивление долгосрочным.

Перейдя к петербургскому периоду жизни Чернышевского, биограф умудряется обойти молчанием то, что больше всего волновало тогда русское общественное мнение: Крымская война 1853-1855-х годов и вынесенные ею на самый пик актуальности вопросы настоятельной необходимости либеральных реформ, и прежде всего – отмены крепостного права. Автор же, с какой-то залихватской, почти хлестаковской лёгкостью отмахивается от важнейшего этапа в формировании общественно-политических взглядов Чернышевского и его влияния на читателей «Современника», где он работал с 1853-го по 1862 год, – до самого ареста и заключения в Петропавловской крепости.

«Мясных блюд политики и философии» (как, в кулинарных понятиях, называет биограф журнальные публикации Чернышевского по этой тематике) читателю он не предлагает, предпочитая переключить его внимание сразу на «сладкое»: развлекательные, пустячные мелочи или краткие заметки справочного характера.16101 Далее, слегка поупражнявшись на доказательствах, что «истинный энциклопедист» (разумеется, в кавычках), хоть и «исписал, не скупясь, тьму страниц», видимо, «порочно» стремясь «развернуть перед читателем всю историю затронутого вопроса», и, вдобавок, «перевёл целую библиотеку», но, будучи заведомым неудачником, так и не успел осуществить мечту жизни – составить «критический словарь идей и фактов»; и (якобы), только за год до смерти узнав о словаре Брокгауза (неточность, – с избыточным тактом отмечает Долинин, – словарь у Чернышевского в Сибири был, а за пять лет до смерти, в 1884 году, в Астрахани, было заказано и получено новое его издание),16112 «увидел в нём её (мечты) воплощение». Мало того, и с идеей перевода Брокгауза на русский язык – коронное подтверждение неизменно провальных планов неудачника по призванию – Чернышевский тоже опоздал, у Брокгауза этот процесс уже был запущен.16123

О состоявшейся 10 мая 1853 года защите диссертации Чернышевского «Отношение искусства к действительности» сообщается нарочито ироническим тоном, следующим, видимо, изначально принятой стратегии – «всё держать как бы на самом краю пародии», – о которой Фёдор говорил Зине ещё в третьей главе «Дара», но которая, похоже, на краю не удерживается, рискуя тем самым утратить «пропасть серьёзного» заодно со «своей правдой» и скатиться в «карикатуру на неё», – что, собственно, в конце концов и происходит. Диссертация, лихим зачином начинает рассказчик, была написана «в три августовские ночи, в 53 году», во что, понятно, поверить невозможно, но зато сразу понятно, как к ней рекомендуется относиться – как к чему-то заведомо несерьёзному. На самом деле, как признавался Чернышевский в письме отцу, диссертация получилась у него сразу начисто, и ушло на её написание всего три с половиной недели – срок, действительно, рекордный для столь объёмного текста. Это письмо было известно биографу, и единственное объяснение его пародийной игры в «три ночи» – изначально дискредитировать или, выражаясь современным языком, «обнулить» значимость представленного на общественный суд столь скороспелого труда. Проблема, однако, в том, что применённый в данном случае «литературный приём» («в три ночи») производит впечатление такой нарочитой гипертрофированности, что достигает цели, обратной поставленной: доверие подрывается не к Чернышевскому, а к повествователю, грубо подталкивающему читателя к нужным ему оценкам и выводам.