Достоевский - Юрий Селезнев

Но, когда ораторы один за другим объявили главным врагом человечества христианство, даже слабые надежды на понимание резко сменились в нем раздражительным неприятием всего того, что говорилось и делалось на конгрессе. Он слушал эти призывы к уничтожению крупных государств — в первую очередь, конечно же, России, затем Франции и Пруссии — и установлению на их месте Соединенных штатов Европы — федерации провинций, областей, земель; слушал эти лозунги об отмене принципа национальностей, введении принудительного обобществления: никакой собственности, все принадлежит всем и каждый принадлежит каждому. Для установления всеобщего мирового порядка, пророчествовали ораторы, необходима неизбежная, страшная мировая война, необходимо разрушение самого принципа государственности, разрушение путем кровавых бунтов, на которые необходимо поднимать весь преступный, нищий, каторжный, деклассированный, денационализированный мир. Другого пути нет и не может быть — все позволено во имя разрушения старого мира36.

Подавленный уходил Достоевский с заседаний конгресса. Так вот что замышляется — этакая пугачевщина, вселенская кровавая смута, «бунт бессмысленный и беспощадный». Ему уже чудились разгул всеразрушающей смерти, торжество грядущей погибели, и все — во имя отрицания духа, высших нравственных потребностей человечества?.. Нет, если уж это и есть социализм, то им не по пути. Нет, ничто не способно поколебать в нем веру в будущую социальную гармонию, во всеобщее равенство, в воплощенную в жизнь извечную мечту человечества о золотом веке, торжестве правды, добра, красоты, когда не будет ни бедных, ни богатых, ни эксплуататоров, ни эксплуатируемых, ни кучки образованных, ни миллионов безграмотных — придет, придет такое время! Но он уж лучше теперь станет называть его не социализмом, а братством, идею которого должна выдвинуть в ответ Западу Россия: придет, придет эта идея в мир из России, убеждал он себя, и победит мир не огнем и мечом, но духом.

— Но где те основы, на которых бы люди самых разных вер, народностей, направлений могли бы сойтись, понять друг друга и братски соединиться?

Или это только мечта? А если не только мечта? Не безобразие разрушения, но красота соединения — вот что необходимо страдающей, химически разлагающейся душе человеческой. Красота спасет мир...

Красота спасет мир. Но откуда взяться красоте, ежели в самом тебе еще столько темных, безобразных мыслей, сомнений, порывов? В чем отыскать эту спасительную красоту, на что указать людям, если уж хочешь ее проповедовать?

Красота покидает мир, торжествуй, желудок, ибо — царствие твое...

Анна Григорьевна чувствовала, что с ним творится нечто, грозящее катастрофой, и не знала, чем помочь, чем успокоить его. А тут еще задули в Женеве изнурительные осенние ветра, погода менялась по нескольку раз за день, работать Федор Михайлович не мог и откровенно хандрил. Минуты крайнего нервного возбуждения внезапно сменялись затяжными приступами подавленности — нужно было что-то делать решительное, но порой даже ее участие приводило к ссорам, так что, бывало, они успевали и в один день не раз договориться до необходимости и желательности для обоих развода. Да и старушки девицы принялись донимать допросами: что у них происходит? Слышали не однажды странный грохот в их комнатах (Достоевскому действительно случалось и падать на пол во время припадков), Анна Григорьевна уверяла, что все в порядке, и тем вгоняла хозяек в еще больший страх.

Федор Михайлович — чувство юмора иной раз не покидало его даже и в такие мрачные периоды — говорил:

— Вот съедем с квартиры, то-то наши старушки почешут языки: жили, мол, у них русские — молодая интересная особа, всегда такая веселая, и старый идиот, такой злой, такой злой, что, знаете, даже с постели падал на пол и делал это назло — такой злой и вредный был...

Договорились заранее: если будет дочь, назовут Сонечкой: он — в честь любимой племянницы, она — любимой своей «вечной» Сонечки Мармеладовой; а если мальчик — Михаилом, в память брата. Временами его заботы о жене доходили до чрезмерности, но и они умиляли Анну Григорьевну: он даже спрятал от нее «Войну и мир» Толстого, чтоб она не прочитала впечатляющую сцену смерти при родах маленькой княгини Болконской. Он вообще ревниво следил за ее чтением и ворчал, если видел в ее руках какую-нибудь пустую книжонку. Такая опека обижала Анну Григорьевну:

— Зачем же сам их читаешь? Зачем сам грязнишь свое воображение?

— Я человек закаленный, — убеждал он ее, — иные книги мне нужны как материал для работы. Писатель должен знать все и сам многое испытать. Но, уверяю тебя, я никогда не смакую циничных сцен, и они вызывают у меня отвращение.

Она знала, что это не фраза. Не пускал он ее и в оперетку, которую считал воплощением современной буржуазной пошлости. Но она и сама предпочитала серьезные пьесы.

Однажды она проснулась и увидела: он стоит около ее постели на коленях и тихо, чтобы не потревожить, целует ее. И она поняла сердцем: и его болезненная мнительность, и его речи о разводе, и вспыльчивая раздражительность — из одного источника — все еще мучающей его, тщательно скрываемой от нее неуверенности и в себе, и в прочности ее к нему любви. Он просто боится потерять ее.

Однажды он сказал:

— Знаешь, вот для таких, как ты, и приходил Христос...

Вечером она брала свою тетрадь и записывала в нее стенографическими, недоступными ему каракулями: «...Как я бы была счастлива, если бы мне удалось хоть сколько-нибудь украсить его жизнь. У него так было мало радостного в жизни, что хоть под конец-то ему было бы хорошо. А я уверена, что если он будет меня любить, то я нисколько не изменюсь к нему, да даже если он меня и разлюбит, то вряд ли я переменюсь...»

Достоевский понемногу набрасывал план нового романа, в котором надеялся наглядно показать причины, формы и результаты духовного растления человека. Роман решил назвать «Идиот», потому что главный герой его и виделся ему внешне красавцем, но нравственным Квазимодо, духовным выродком, идеологом современного сознания: «Бога нет, и, стало быть, все позволено, а потому: я — бог». Да, у него, пожалуй, даже и будет жажда и красоты, и веры, но какой красоты и веры во что? «И бесы веруют и трепещут», — записывает он коренные идеи. «Главная и основная мысль романа, для которой все: та, что он до такой степени горд, что не может не считать себя богом, и до того вместе с тем себя не уважает (до того ясно себя анализирует, что не может бесконечно и до неправды — усиленно не презирать себя). На будущее — расчет: буду банкиром, — прояснивает идеал «Идиота» Достоевский, — буду Царем Иудейским, и буду всех держать под ногами и в цепях. Или властвовать тирански, или умереть за всех на кресте — вот что только и можно по-моему, по моей натуре». Но если уж умереть, то, конечно, с твердой гарантией навечного, слепого и безусловного поклонения человечества ему, новому идолу.