Распутин - Иван Наживин

XXVI

НОВЫЕ ДУМЫ

Евгений Иванович возвращался со своей обычной дальней прогулки по лесам и полям. Тихий золотой вечер догорал. Все было полно розово-золотистого сияния: и перистые нежно-вишневые облачка в небе, и полные васильков ржаные поля, и светлые излучины тихой Сорки, и Княжой монастырь на том берегу вдали с его сияющими, как свечи, крестами, и старые сосны на крутом обрыве на усадьбе Сергея Федоровича, где он гостил теперь — несмотря на полную противоположность их характеров, они дружили еще с университета — и выбирал для себя клочок земли: надо было уходить из тяжелой жизни в уединение и тишину. И когда запоздалый зяблик просыпал серебро своей песенки с высокой развесистой березы на краю поля, Евгению Ивановичу показалось, что и эти милые звуки тоже полны розово-золотистого сияния…

На душе его было и смутно, и грустно, как всегда в последнее время. Грустно было оттого, что жизнь уже уходит, и оттого, что в этой вечерней тишине где-то там такое режутся неизвестно зачем миллионы людей, и оттого, что вся жизнь так темна и неустроена, и ничего сделать с этим нельзя — даже в своем собственном доме. Отношения с женой не только не налаживались, но разлаживались все более и более. Он хотел бы жить с ней в ладу, но не мог. Он воображал себе, что вот она умерла, вызывал в себе жалость к ней, но жалости хватало ненадолго. Умерла — так, но что же это было? Она заела его век, нисколько не желая этого, а он — ее. Зачем? Неизвестно… Перед самым отъездом сюда, в Горки, на окне детской он нашел стакан с ландышами: в стакане была вонючая бурда, а букетик, весь коричневый, уже почти сгнил. И она, покраснев, вспылила: «Какая важность! Забыла, только и всего. В жизни есть много других, более крупных несчастий…» И нельзя никак было разъяснить ей, что это не оправдание для гнилых ландышей, для неряшества, для своего собственного безобразия… И вот душа ныла, а из колосящейся ржи смеялись васильки, чудесно в вечернем воздухе пахло ржаным полем, травой и дымком из оврага, от костра пастушат, и сказка жизни вообще была так нарядна и мила, и так свежи и радостны были новые мысли, которые вдруг процвели в нем тогда, в лазарете, под музыку. Это смутное душевное состояние было теперь обычно для него, и оттого его уже увядающее лицо — в последнее время он стал заметно, хотя и очень преждевременно, седеть — было всегда тихо и грустно, и это странно располагало к нему одних людей и почему-то отталкивало других. Сергей Федорович добродушно-насмешливо звал его Гамлетом Окшинского уезда и то и дело трунил над его, как он говорил, экскурсиями в страну грез и мечтаний — Евгений Иванович свернул с пыльного, прогретого солнцем и пахучего проселка на уже скошенный луг и вошел в небольшой, но красивый парк. Между стволами старых деревьев, под обрывом сверкала Сорка, задумчиво благовестил где-то вдали колокол, и, как чистая слеза, засветилась в светлом еще небе зеленая вечерняя звезда.

На старенькой серой терраске над только что политыми и потому сильно благоухающими цветниками сумерничали. По низким, сдержанным голосам чувствовалось, что у разговаривающих на душе так же тихо теперь, как и на этой отходящей ко сну земле.

— А, Евгений Иванович… Где это вы пропадали? — раздался голос Анны Степановны, жены Сергея Федоровича. — Идите к нам…

Он поднялся по лесенке, заставленной по бокам ящиками с лохматой, пряно пахучей настурцией.

— А у нас гостья… Привезла целую кучу новостей с фронта и из Москвы… Познакомьтесь…

— Очень рада… — тихо проговорила Ирина Алексеевна.

— Это Евгений Иванович Громов, редактор-издатель нашей окшинской газеты, а это та самая Ирина Алексеевна, о которой я вам не раз говорила… — сказала Анна Степановна, когда-то миловидная женщина с коротко остриженными волосами и неизменной пачкой всяких газет на коленях. — Посидите с нами… Скоро дадут чай — Евгений Иванович, поздоровавшись с гостьей, сел на первый попавшийся стул в сторонке. Он устал.

— Размышлял о тщете всего земного? — дымя трубкой, спросил, смеясь, как всегда, глазами, Сергей Федорович. — А у нас, брат, ботвинья какая была — м-м-м! Вот и Ирина Алексеевна скажет… Напрасно взял ты эту привычку не обедать… Хороший обед во всяком случае не тщета…

— Почему о тщете? — нехотя отвечал Евгений Иванович. — Для меня и Княжой монастырь не тщета — посмотрите, как сияют на нем кресты… — и эти запахи цветов, и эта зеленая звезда… Напротив!

— Напротив! — засмеялся Сергей Федорович. — Запахи, кресты, зеленая звезда, а вот приехал свежий человек, а ты даже не поинтересовался узнать, что там нового…

— Устал я, друг мой, от этих новостей… — тихо отвечал Евгений Иванович. — Мы наступаем, немцы отступают, немцы наступают, мы отступаем — опротивела мне эта бесконечная кадриль по колена в крови. Разве только в этом жизнь?

— Не только в этом, но и в этом…

— Конечно, и в этом, но это только ничтожная, микроскопическая часть ее…

— Однако! Мобилизовано, говорят, в одной России только около пятнадцати миллионов людей, это не так уж микроскопично!.. — воскликнул Сергей Федорович. — Докатись немцы сюда, они показали бы тебе, что это значит…

Евгений Иванович на мгновение заколебался: сказать или не сказать?

— Ничего такого существенного не произошло бы, Сергей Федорович, — проговорил он наконец. — Так же звенели бы комары в серебряных сумерках, так же пахло бы из сада то резедой, то настурцией, так же теплились бы в небе звезды, так же одни люди — неизвестно почему — радовались бы, а другие — тоже неизвестно почему — горевали бы…

— Ну разве не Гамлет, Ирина Алексеевна, а? — засмеялся Сергей Федорович, произнося совсем по-русски: Гамлет. — Что я вам говорил?

Девушка неопределенно и слабо улыбнулась. На лице ее все время стояло обычное ее выражение: точно она все время прислушивалась к чему-то смутному, далекому, точно ждала она из безвестных далей какой-то необыкновенной вести.

— Евгений Иванович, видимо, из приемлющих… — сказала Анна Степановна, думая, что этим книжным термином она вполне определяет гостя.

— То есть — что приемлющий? — спросила Ирина Алексеевна, и темные звезды ее глаз скользнули в сумраке по склоненной фигуре Евгения Ивановича.

— Жизнь приемлющий… Всю, во всем ее объеме… — объяснила Анна Степановна, поглаживая рукой по пачке газет.

— Ах, вот что!.. — опять неопределенно отозвалась девушка. — В наше время таких людей, во всяком случае, немного…

Его повлекло к ней, и ему захотелось сказать ей что-нибудь задушевное. И неловко было говорить так сразу незнакомой, и хотелось сказать.

— Под новым термином этим у нас принято подразумевать что-то особенное… — сказал он. — А между тем он обозначает только самое естественное, самое нормальное, самое обычное отношение к миру и жизни. Приемлют жизнь и мир просто и без фасонов и зяблик, и комар, и миллионы людей, а будто бы не приемлют ее только очень немногие… читатели…

И он сам улыбнулся неожиданно выскочившему у него определению неприемлющих. Сергей Федорович громко рассмеялся.

— Получи и распишись, Анюта… Это в твой огород…

— Зачем непременно — в огород? — с некоторым неудовольствием возразил Евгений Иванович. — Я говорю просто. Для меня жизнь — это… ковер, который вышивает великий Артист. И в ковре этом неизбежно есть и черное пятно горя, и серое — тоски, и красное — гнева и мести, и зеленое — молодой надежды, и голубое — грез… А целое — поэма, непостижимая в своих целях, но прекрасная…

— А если сам ты попадешь в черное в этом твоем ковре?

— Что же делать? Я только один стежок… — тихо сумеречным, теплым голосом сказал Евгений Иванович. — Да, впрочем, так и не бывает: всякая жизнь многоцветна. И в моей жизни есть и черное, и красное, и золотое, и лазурное… И когда придет черный стежок, перетерпи. А потом придет и радость…

— Это для меня ново… — проговорила тихо Ирина Алексеевна. — По крайней мере, в такой форме…

— Это только так кажется… — сказал Евгений Иванович. — Это философия лягушки, зяблика, комара, моя и ваша… Мы только не хотим высказать все это прямыми и простыми словами…

— Сергей Федорыч, вас что-то мужики требовают… — сказала, появляясь в темных дверях, маленькая, худенькая и степенная Домна, бывшая в доме не столько кухаркой, сколько полноправной экономкой, так как Анна Степановна вся ушла в чтение газет и письма к своим многочисленным знакомым.

— В чем там дело?

— Не знаю… Насчет покосов, што ли…

— Иду… — сказал Сергей Федорович, вставая. — О-хо-хо-хо… А вы тут философствуйте насчет черного, И золотого, и лазурного…

— Чай прикажете собирать, барыня? — спросила Домна.

— Пусть Катя собирает… В саду под липками, Домнушка…

Совсем смерклось. Потухли далекие кресты, потемнели краски.