История российского мусульманства. Беседы о Северном исламе - Равиль Бухараев

Зная, что во времена чумной эпидемии столица Золотой Орды была перенесена выше по Волге в город под названием Гулистан (Сад Роз) близ современного Саратова, спрашиваешь себя, а где же что-то вроде золотоордынского «Декамерона», созданного Бокаччо, как известно, в сходных декорациях чумной эпидемии? В какой-то степени эту нишу заполняет сохранившееся прозаическое произведение Махмуда бин Али «Нахдж эль Фарадис», созданное в Хорезме в 1358 году, но ведь были – не могли не быть – и иные золотоордынские книги?

Неужели неизвестные нам пласты подобной золотоордынской литературы пропали навеки?

Есть, однако, надежда: неведомые нам прежде рукописи и сейчас обнаруживаются в библиотеках и книгохранилищах мира. Уже тех радужных осколков, которые сохранились в тысячелетней литературе татарского и литературах других тюркских народов России, довольно, чтобы представить себе все величие этой поэтической культуры.

В странах Востока в XIV веке было, конечно, немало поэтов, сравнимых с поэтами нашей книги по силе художественного видения и тонкой остроте чувств. Но с кем из западных современников можно было бы их сравнить и сопоставить?

Как ни удивительно, разве что с Данте и Петраркой, о чьем творчестве наши поэты вполне могли быть и осведомлены. Достаточно вспомнить, насколько прочны и постоянны были связи между Генуей, Венецией и процветающими городами Золотой Орды.

Я как переводчик, не понаслышке знающий, как шумит волжский ветер на вершине сохранившегося средневекового минарета Великого Болгара, хотел бы, чтобы читатели могли вместе со мной представить цветущую культуру городов Золотой Орды, в которых были не только величественные здания, шумные рынки и ремесленные мастерские, но и сады, полные роз, журчащих струй и, конечно же, соловьев: ведь все это было у нас, в России, – разве что семь веков назад!

Когда в Дамаск вели мои дороги,Восторг пути сполна познали ноги.

За пазухой свою обувку пряча,Я шел блаженно, где смеясь, где плача…

Мне люди хлеба и воды давали,Как кудри гурий, челн ветра взметали,

По воле Бога пересек я море,Всю Византию исходил я вскоре.

Как суфий, обошел я все пещеры,Ища людей отшельнической веры.

От них в Дамаск пошел я ради Бога.Из Рума – в Шам легла моя дорога[421].

Со мной шел знатный отрок, – волей рокаОн был из рода нашего Пророка.

Двух скрученных косиц переплетеньеИ небо приводило в удивленье.

Одет невзрачно, не имел он видаВ остроконечной шапке Баязида.

В своей одежде, грубой и колючей,Он был, что солнце, скрытое за тучей.

Но близ него огонь с водой был дружен,Сам Соломон шел к муравью на ужин,

И птица Феникс царского чертогаДружила с воробьем во имя Бога.

Шел караван в отрогах гор безлюдных,То средь цветов, то средь колючек скудных,

И вдруг один из спутников сейиду[422]Нанес нарочно горькую обиду.

Сказал он: «Нищий ты, и врать не надоЧто ты сейид из рода Мухаммада!»

Христианин шел с нами в той пустынеЗа Иерусалим – к монахам в Мине.

Предупредил он ссору в караване,Сказав: «Есть храм у нас в Тартабидане,

Там триста штук копыт, в честно́й оправе,Того осла, что нес Мессию к славе.

Количество их непонятно многим:Осел Христа ведь был четвероногим,

Но даже тот, кто всуе их считает,Все триста за святые почитает.

А вдруг, из тех трехсот, одно копытоИ впрямь налетом святости покрыто?»

Не мог старик поведать притчи лучшей!На правый путь наставлен был заблудший.

Неверный славно подшутил над нами,Сейид проникся мудрыми словами.

Со стариком сдружился он дорогой,Во всем христианину стал подмогой.

Зажги ж свечу во тьме и мусульманствуУчись у христиан – в досаду чванству!

Не подвергай сейидов подозреньям,Вслед Хорезми, будь другом знатным семьям.

Пускай совсем проста твоя обитель,В ней сам себе ты царь и повелитель.

Живи, не превращая жизнь в забаву,Ищи то место, что твое по праву,

И в миражи не верь, прося у небаВ благом смиренье лишь воды и хлеба.

«Вечен мир!» – они кричали: где они?Посмотри, как скоротечны наши дни!

В срок урочный перестанет белый свет.Средь живущих на земле – бессмертья нет.

Все приметы правдой полнятся одной:Все, что создано, не вечно под луной.

Глянь на тех, кто жил на свете прежде нас,нечестивец и святой – ушли в свой час.

Где пророки, где цари и мудрецы?Где огромные державы и дворцы?

Где наш праотец Адам? Где пращур Ной?Их следы замыты вечности волной.

Где Джамшид[423]? Где Сафуан[424]? – ушли с земли,Их теней не различить уже вдали.

Где коварный Дакъюнус[425], заклятый лгун?Где Нимврод, охотник-царь? Где Фаридун?

Где Рустам? – лишь тишина звенит в ушах.Где теперь Ануширван, правдивый шах?

Где воинственный Махмуд – Газны султан?Где Хосров и где Ширин? Где Зулькарнайн[426]?

Где другой султан, Азам, что под конецВыбрал дервиша колпак, отдав венец?

Где Чингиз, где Хулагу[427], следов их гарь?Где язычник Бохтнасыр[428], лукавый царь?

Каждый думал, держит Божий мир в руке,Каждый белый свет покинул налегке,

В бело-мертвенную бязь заворотясь,Оставляя на земле и кровь, и грязь,

И обилие скота, и роскошь яств,И удачу, и престол, и блеск богатств.

В мир пришел – уже готовься уходить,Поспешай по мере сил добро творить.

Полон чадами Адама чернозем,Все своим уходят в землю чередом.

С каждым шагом, попирая лик земли,Топчем лица, прахом легшие в пыли.

Распускается нарцисс под пенье птиц:Кудри желтые – как локоны юниц.

Расцветает гиацинт в струенье дней:Кудри черные – как локоны царей.

Сколько их уж приняла земля сыра,В ней лежат они дни, ночи, вечера.

Кто султан из них? Кто – раб, а кто – эмир?Кто богач? Кто – мудрый шейх, презревший мир?

Кто здесь воин, кто – старик и кто – юнец?Помни Господа, когда придет конец.

Чей-то прах взметут лучистые ветра,Чьи-то кости чисто выбелит жара,

Нищ, богат, велик, ничтожен? – не узнать.Раб, султан, ходжа, вельможа? – не узнать.

В доказательство пример вам приведу:В нем едином – мед со всех цветов в саду.

Иисус-пророк в скитальчестве своемПо сирийской шел пустыне жарким днем,

Увидал он над рекой зеленый луг:Струи блещут, птицы тенькают вокруг.

Омовенье совершая в добрый часЧто в опрятности творить потом намаз,

Иисус увидел глыбу средь камней:Страшный череп белизной сверкал на ней.

Ни очей, ни уст, ни тела – ничегоНе имелось у несчастного сего.

Сын Марии, потеряв души покой,Посочувствовал той участи людской:

«Много видел я, сказал он, дел земных,Но такого не встречал я среди них!»

Письмена он возле черепа узрел:«Человечья голова – вот твой предел!

Испытаний много даст тебе Аллах,Прежде, чем душа взовьется на крылах»…

Иисус пошел к злосчастной голове,Чтоб разведать о мирской ее судьбе:

«О, иссохшая глава, чьей ты была?Может, прежде ты красавицей слыла?

Господина ты венчала иль рабаГолова, чья так безрадостна судьба?

Ты вельможным богачом была в миру,Иль жила бродягой нищим на ветру?

Ты щедра или скупа в миру была?Благонравна или низменна и зла?»

Волей Божьей, словно бы издалека,Скорбный череп провещал без языка:

«Слушай же – я расскажу судьбу мою.Ни одной из бед своих не утаю.

В бренном мире я великим был царем,Яств-богатств никто б не счел в дому моем.

Славен был я, справедливый государь,Так меня и прозывали – Череп-царь.

Град огромный был столицею моей,Не исчислить, сколько зданий было в ней:

Вдоль – пять дней и поперек – три дня пути,Недовольных мною было не найти.

Там дворец возвел я новый – подивись! —Десять тысяч мер в длину и столько ж – ввысь.

Кто извне был – громко славил власть мою,Кто вовне был – тот как-будто был в раю.

Не взойдешь шутя на крышу – высока,А взберешься – окунешься в облака.

Сорок тысяч везирей служило мне,Каждый льва бы укротил наедине.

Восемнадцать тысяч беков всей землиДважды в день служенье идолам вели.

Содержал я двадцать тысяч ловчих птиц,Гончих псов, лихих коней и кобылиц.

Десять тысяч слуг обслуживало стол,Без молитвы ввек я к трапезе не шел.

Десять тысяч слуг следило за питьем,Десять тысяч слуг держал я за шитьем,

Десять тысяч жен своих, что дня светлей,Выбирал я лишь из царских дочерей.

Десять тысяч милых дев, помимо жен,Содержал я, нежной лаской окружен.

Ровно тысяча служанок, чуждых сну,Обихаживало каждую жену.

Были гурии мои прелестней дня,Без ума они все были от меня.

И семь тысяч музыкантов от душиСлух мой тешили гармонией в тиши.

Чанг, комуз, курай звучали без конца,Барабан, стуча, подбадривал певца.

Были все мои застолия тесны:Нынче с грустью вспоминаю эти сны.

Войско было – сотня тысяч удальцов,Каждый справился бы с тысячей бойцов.

Ни именья, ни скота я не считал,Насыщались угощеньем стар и мал,

Львиной силой обладая в те года,Сам бы с тысячей я справился тогда.

Изумруды, яшма, жемчуг и янтарь:Славен был своим богатством Череп-царь.

Был пригож я – кто питал ко мне любовь,Душу б отдал, отдал бы до капли кровь.

Был подобен я сиянием луне,Знатоком наук я слыл в своей стране,

Ниспослал мне Величайший с высотыПолной мерой и ума, и красоты.

Я обычаю был верен одному,Я обязан был прозванием ему:

Кто бы с просьбою ни шел в мои врата,Нищий дервиш или бедный сирота,

Хоть и тысяча увечных шла ко мне,Уезжали после в шубе, на коне.

Всех, кто шел ко мне, отчаясь, – выручал,Всех, кто шел ко мне, печалясь, – привечал.

День и ночь я не чурался добрых дел,О голодных и убогих я радел,

Каждый день кормилась вдосталь беднота,Не жалел я им ни птицы, ни скота,

Тьмы заклав овец, быков и лошадей,Головами их я лакомил людей[429].

Так и жил бы я, красив и тароват,Только смерть мне объявила шах и мат.

И замолкла костяная голова,Иисусу провещав свои слова.

Он же молвил: «О, заблудший человек,Как же с телом распрощался ты навек?

Что увидел ты в загробном сне своем,Вдруг уйдя за жизни этой окоем?

Кто допрашивал тебя в иных мирах,Там изведал ты блаженство или страх?

Коли ты узрел воочью Ад и Рай,Мир загробный мне в рассказе воссоздай!

Расскажи, как пережил ты смертный миг,А не можешь, так забудь земной язык»!

За слезою покатилась тут слезаИз глазниц, где были некогда глаза.

Череп вымолвил: «Однажды ввечеруВосседал я, услаждаясь, на пиру.

Кто венец держал, кто – шубу, и сам-другЯ сидел в кругу наложниц и супруг.

Слушай тот, кто любит радости земли:На одну из них глаза мои легли,

Загорелось вожделение в крови,Я возлег на ложе страсти и любви.

Тут придворный весть принес, что у дверейЖдет убогий – просит милости моей.

Был охвачен я хотеньем – сверх негоНе желал я знать и видеть ничего.

«Дурень, молвил я ему, всему свой час,Венценосцу не до милостей сейчас».

Царедворец, чтоб обиду превозмочь,Резким окриком прогнал калеку в ночь.

Пораженный этой грубостью большой,Бедный прочь ушел с израненной душой.

Грех мой стал ему сопутствовать в пути.Как его я ни искал – не смог найти.

Пламень нежности с подругой поделивИ телесное желанье утолив,

После в банный я направился покой,Чтоб любовный пот омыть своей рукой.

Окатил себя водой из таза – вдругВ голове возник неведомый недуг,

Свет в очах моих погас, и в тот же мигКровь отхлынула, и желтым стал мой лик.

И рабы, узрев упавшего меня,Принесли меня из бани, гомоня,

И на ложе возложили, и вокругСели тысячи наложниц и супруг.

В страшной немощи лежал я ночью той,Несносимой мучась болью головной.

На заре пришли везири и князья,Разных снадобий напробовался я,

Не пошло мне ни одно лекарство впрок,Лишь усилил хворь мою Всевышний Бог.

Днем умножились страдания стократ,Изнемог я с головы до самых пят,

За неделю истерзал меня недуг,В муках я не осязал ни ног, ни рук,

Думал я, вступить не в силах в разговор,Кто ж наслал на тело этот сглаз и мор?

Вновь явились царедворцы во дворец,Увидали, что приходит мне конец,

В плач ударились при виде смертных мук,Отослали прочь невольниц и супруг.

Позабыв, кто я такой и что со мной,Государство позабыв с его казной,

Так лежал я в забытьи, убог и сир.Вдруг пустыней обернулся дольний мир,

И, в глазах являя пламень неземной,Шестиликий ангел встал перед мной.

Лица спереди и сзади у него,От него не утаится ничего,

На закат и на восход концами крылУказует этот ангел Азраил,

В дланях держит чашу смерти и копье,Завершая человека бытие.

Он, прижав к моей груди конец копья,Дал испить из чаши горького питья,

Изрекая: «Коль придешь когда в себя,Вновь друзей увидишь, Бога возлюбя».

Чуть испил – не стало вмиг земных вещей,Изошла душа из высохших мощей,

Ни казна, ни власть, ни весь соблазн землиУдержать ее на свете не смогли.

Череп молвил: «Слушай далее, пророк!Снова очи отворил я в некий срок,

Вижу – в саване лежу, в земле, впотьмах,Телеса мои, гляжу, истлели в прах.

Где престол мой, я вскричал, и где казна?Кони где мои и шубы, где страна?

Где рабыни и супруги, все блага,Где рубины-изумруды, жемчуга?

Где друзья и то приятное житье,Где изысканные яства и питье?

Оказалось все тщетой и суетой,Не осталось ничего от жизни той.

Тут в могильной шелестящей тишинеДва престрашных существа явилось мне.

«Кто вы, спрашиваю, ужасом объят.«Мы – загробные писцы», мне говорят.

Оторвав полоску смертной простыни,На нее мои деянья нанесли,

И сказали: «Ты видал при жизни рай,Ныне адские терзания узнай»!

Задрожал я, и застлала очи хмарь:«Что же сделал ты с собою, Череп-царь?»

Крепко взяв меня в тиски, в чаду угрозУчинили мне с пристрастием допрос,

И на жалобы в ответ – что было силКаждый ангел тяжкой палицею бил.

После новые мучители пришли,Раскаленной цепью шею оплели,

И погнали в этом огненном ярмеПрямо в полымя, ревущее во тьме.

Жаждой мучимый в той огненной беде,Я молил истошным криком о воде,

Но они, разжав мне зубы, средь огняНапоили едкой горечью меня.

Я испил ее, и с первым же глоткомВсе нутро сожглось каленым кипятком,

Несносимо стало больно животу,Все навек спеклось в гортани и во рту.

Снова начали силком меня поить:«Не хочу, им закричал я, больше пить»!

Палачи меня по окрику старшинЗаковали цепью в семьдесят аршин,

Били боем, и напрасен был мой крик,Принялись потом вытягивать язык:

С языком, как бич свисающим с плеча,Снова в пламя потащили, волоча,

Снова бросили в пылающую печь,Эти муки передать бессильна речь.

О пророк, в пределах адского огняНесказанные терзанья принял я.

Этот пламень – он жесточе, чем пожар:Этажами вниз идет слоистый жар,

И круги его, чем ниже, тем жарчейПолыхают злее тысячи печей.

Каждый круг, своим названьем именит,Детям Евы и Адама надлежит.

Самый первый круг там «Бездною» зовут,Пыл его невыразимо зол и лют,

Лицемеров истязают в том кругу:Там их столько, что исчислить не смогу…

А еще узрел я муки, господин,Безобразных обезьяньих образин, —

Тех, кто низостью позорил белый свет,Ближним-дальним нанося ущерб и вред.

А еще в кругу огня узрел я тех,Что ходили носом вниз – ногами вверх:

Это – те, что ублажали гордый нрав,Все кричали «Я!» да «Я!», носы задрав.

Свыше тысячи ремесел превзойди, —Все равно пред Богом «якать» погоди…

Также видел я средь адовых огнейНечестивцев грешных с рылами свиней, —

Что сновали по стране вперед-назад,Смуту сеяли в народе и разлад.

А еще я видел там другой народ:Слепошарых, что бродили взад-вперед, —

Тех, кто век своих грехов не замечал,Но в соседях все огрехи отмечал.

Безъязыкий люд я видел в корчах мук,И других, что не имели ног и рук.

Те, что корчились, мыча, в кромешном зле,Были судьями когда-то на земле.

А лишенные конечностей – в мируИздевались над соседом по двору.

И другое племя мучимых тенейВидел я средь очистительных огней.

Бродят, свесив языки в аршин длиной,С языков тех истекают кровь и гной.

Это – те, кто в прошлом облике земномПравду в кривду превращал своим враньем,

Кто двурушничал для грешных заводил,Кто напраслину на ближних возводил.

И других людей я видел в адской мгле,Я вовек себя не числил в их числе:

На глаза им налепляли палачиЗолотые, раскаленные в печи,

Злое золото, как жгучая слеза,Прожигало им и кожу, и глаза.

Это – те, кто не творил вовек добра,Сидя сам на куче кучей злата-серебра.

Без сознанья, что послал богатство Бог,Никому оно, тщеславное, не впрок.

Посмотри ж, какой конец по смерти ждеттех, кто бедных обделяет и сирот!

Свыше тысячи ремесел превзойди,Все зазря, когда тщета живет в груди.

А когда ты из смиренного числа,Не большой и грех не ведать ремесла.

И еще тужил в аду народ иной:Уголь огненный служил ему едой.

Это те, кто, в сребролюбии суров,Брал лихву и обирал сирот и вдов.

У других, лишь полыхнет огнистый меч,То и дело голова слетала с плеч,

Но Всевышний вещим промыслом СвоимТотчас головы на плечи ставил им —

Тем разбойникам, что в злобе вновь и вновьГрабя, головы рубили, лили кровь.

И других я видел в огненных цепях,Волоса их, волочась, будили страх.

Это – те, кто, даже мучась животом,Жадно жрал, не оставляя на потом.

В наказанье в адской огненной пылиВолоса их достигали до земли.

И других я зрел вдали от благ земных:Эти выглядели хуже остальных.

Нагишом они ходили, трепеща:Ни венца на них, ни царского плаща,

Кровь струилась с обнаженных, жалких тел,Грешный люд на них с презрением глядел.

Семь десятков язв открытых на телах,И не счесть печатей скрытых на челах.

Голышом в огне сгорают не сгорят,Пусть же знают в страхе Божьем стар и млад:

Всяк из них когда-то был царем земным,Всяк бахвалился могуществом своим,

Но для бедных доли не было у них,О несчастных боли не было у них,

Не одели никого, не помогли,Не утешили ничем своей земли,

Поскупясь на саван бедному в гробу,Не давали воли пленнику, рабу,

Вот и мучаются… Знай же наперед:Всем тот пламень по заслугам воздает».

Иисус, в душе питая Божий страх,Повесть горестную слушал, весь в слезах,

Речь продолжил скорбный череп в тишине:«Снова ангелы гурьбой сошлись ко мне,

Потащили снова волоком меняВ самый нижний круг великого огня.

Этот круг зовется нижним оттого,Что числа нет всем терзаниям его.

Есть гробница там – огонь вокруг свиреп,«Полезай, мне приказали, в этот склеп»!

В склеп залез я, и ничтожный облик мойВ трех обличиях предстал передо мной.

«Кто вы!? – я спросил у призраков троих.«Мы – цари», в ответ услышал я от них, —

«Выше всех в отчизне днесь стояли мы,Но о том, что будем здесь, не знали мы.

Если б ведали, что ждет нас лютый ад,Каждый с нищим поменяться был бы рад.

Было б дервишами мыкать нам беду,Чем царями горько мучаться в аду…»

В страшном склепе я лежал, не числя дней,Среди гнусных скорпионов, мерзких змей.

Плоть мою кусали-жалили они,Поминая мне мои былые дни.

Как ни рвали гады плоть мою впотьмах,Снова мясо нарастало на костях.

Я в рыданьях и тоске у адских силОблегчения терзаниям просил,

Но никто не отвечал моей мольбе,Вызволения не видел я себе.

На спасенье были чаянья тщетой,Видно, не было исхода пытке той.

Но внезапно меж терзаний в некий час —«Отпустить его»! – раздался свыше Глас.

«Преисподней он прошел последний круг,Пусть душа его избавится от мук.

Пусть он был кафир неверный по всему,Был он милостив к народу своему,

Помогал он бедным-сирым, не чинясь,Не разнились для него бедняк и князь».

Снова подняли меня и вознеслиВ этот мир из преисподних недр земли.

Тысячу я в этом мире прожил лет,И четыре – истязал меня тот свет,

Вот уж семь десятков лет и много дней,Истлеваю в сей пустыне средь камней».

Иисус тогда спросил: «О, Череп-царь,К вам от Бога приходил ли вестник встарь?»

Молвил череп: «Приходил пророк Ильяс[430],Но его никто не выслушал у нас,

К Богу мы не обратились вместе с ним,Мы верны остались идолам своим,

И за это, умываясь кровью, мыМуку адскую познали среди тьмы».

Иисус сказал: «О, мученик, поверь,Примет Бог твое моление теперь».

Череп молвил: «Удручен своей виной,Я б вернулся в прежний образ свой земной,

Сколько лет молю Всевышнего о том,Да простит нас в милосердии святом!»

Иисус, воздевши руку над главой,Помолился: «О Всеслышащий, Живой!

Об одном прошу, Владыка наш в мирах,Душу заново вдохни в истлевший прах!»

Вняв пророку, наш Всевидящий ГосподьВозвратил тогда рабу и дух, и плоть…

Ныне вкратце подытожу притчи суть,Чтобы в ней не усомнился кто-нибудь:

Тьма царей ушла в былые времена,Их дела запечатлели письмена,

Только если долг исполнит человек,След его святым останется навек.

Знаешь ты теперь про Черепа-царя,Он в Египте жил и царствовал не зря,

Славен был он долгим царствием земным,Но душа всевластна стала и над ним.

Я ж, Хисам Кятиб, сей труд по мере силВ год семьсот семидесятый завершил[431].

Не вымысел это – правдивая быльО горькой ли муке, о светлой любви ль,

О времени злом и борениях с ним,О верности юноши клятвам своим…

Железный Хромец шел войной на Ургенч,Хорезм сокрушая, как яростный смерч.

Ослеп и оглох от страданий народ,Всей пролитой крови никто не сочтет.

Стал труд хорезмийцев поживой огню,Горели повсюду хлеба на корню.

Встал хан Тохтамыш на защиту страны.Родных разлучая, дул ветер войны.

Сухейль[432] в эти дни оказался в плену.Кто воину это поставит в вину?

Пытались друзья отстоять храбреца,Но участь его уязвила сердца.

Прекрасней Иосифа юный Сухейль,Румяный, как яблоко; стройный, как ель;

Сладка его речь и крепка его стать,Ширин не смогла б перед ним устоять.

Но шея его покорилась ярму,Кудрявые волосы слиплись на лбу,

Невольника сердце зажато в тиски,Кто душу его исцелит от тоски?

Печальной дорогой он должен идти,Жалеют его только птицы в пути,

На сотню ладов в цветнике соловейСухейлю сочувствует песней своей.

Колосьев блестят золотые концы,В полях урожай убирают жнецы:

Для родины их станет хлебом зерно,Сухейль же и крошки не видел давно.

Плоды, наливаясь, висят на виду;Кругом благодать, словно в райском саду,

Но шествует мимо рабов череда;Сухейля к земле пригибает беда.

Не видят глаза чужеземных чудес,Не радуют сердца ни речка, ни лес…

Цепями сковали Сухейля враги,Набили колодки на обе ноги,

В застенок упрятали в недрах земных:Ни “ахи”, ни “охи” не трогали их.

Светило дневное сокрылось с земли,Цветок вырван с корнем и вянет в пыли;

Не виден из ямы сияющий свет,Ни смерти, ни жизни невольнику нет.

Но сильному духом не сгинуть в тюрьме,Отваге его не угаснуть во тьме.

Вращаются звезды, светлеет восток,Из правды проклюнется счастья росток.

Во тьме ожиданий, в зиндане глухом,Забылся Сухейль от усталости сном.

Явилось ему сновидение вдруг,Объяли Сухейля восторг и испуг:

Во сне этом – пэри святой красотыВ прекрасном саду собирала цветы.

«Не ты ль тот цветок, – он спросил, как в бреду, —Что краше любого соцветья в саду?

Но кто ты? Земной человек или джинн?Мне имя свое поскорее скажи!

Всевышнего я восхвалю что есть сил,За то, что тебя мне, как солнце, явил!”

Ответа он ждал, ожиданьем томим,Но пэри-судьба посмеялась над ним,

Исчезла, как лань, в золотистом дыму,И сердце огнем опалила ему.

Сухейль устремился за пэри воследВ небесный, прозрачный, струящийся свет,

Но в лунный дворец ее он не попалИ снова в свое подземелье упал.

Печально постигнув, что это лишь сон,На участь свою вновь посетовал он.

В шатре принимал донесения шах,Победные вести звучали в ушах.

Средь сверстниц своих, краше тысячи лун,Сияла красой его дочь Гульдурсун.

Прекраснейший с ней не сравню я цветок,В душе ее – чувств лучезарных исток,

Она, кому ровни вовек не найду,Гуляла в цветущем гаремном саду.

Сухейля в цепях мимо сада вели…Душа Гульдурсун словно взмыла с земли.

Узнала любви притяженье душа,Землей вокруг Солнца круженье верша[433].

Она полюбила, в мечтанье своемСебя видя – розой, его – соловьем.

Но в тесном затворе не петь соловью,На воле заводит он песню свою.

Он розу возлюбит, любви не тая,Не станет и роза терзать соловья…

С подобными чувствами шахская дочьВсе думала, как же Сухейлю помочь?

Не только красива, еще и умна,Снотворное в хлебе сокрыла она,

Чтоб хлеб этот страже тюремной отдать,Чтоб юношу пленного вновь увидать.

К тюремщику тайно придя в ту же ночь,Тот хлеб отдала ему шахская дочь.

Когда он уснул, заглянула в тюрьму, —Как яркое солнце, развеяла тьму:

Там пленник, цветком увядая во мгле,Лежал без сознанья на голой земле.

В слезах Гульдурсун в подземелье сошла,Коснулась рукой дорогого чела.

Очнулся Сухейль – не поверил глазам,Подумал, что стал падишахом он сам:

Приснившейся пэри сияющий ликПред ним ослепительной явью возник.

Щека горячо прижималась к щеке,Общались глаза на одном языке.

Сказала Сухейлю его Гульдурсун:«Я в жертву тебе свою жизнь принесу!»

«Я нищ пред тобой, – он сказал, – но и смертьБессильна на чувства оковы надеть.

Тебе я пожертвую душу и кровь!»Случалась ли в мире такая любовь?

Сказала любимому шахская дочь:«Нам случай удачный представила ночь!

Давай устремимся в далекую даль,Туда, где не ждут нас тоска и печаль!»

Не спорил Сухейль – в полуночной тишиОн глянул наружу – вокруг ни души.

Пустились влюбленные в путь при луне,Печально сиявшей в ночной тишине.

Дорога плутала, свободой маня,Да только в конце их ждала западня:

Они оказались, себе на беду,Под солнцем пустыни, как в жарком аду.

В песках этих, как ни захочется пить,Всем золотом мира воды не купить,

Вовек даже птиц не заманишь сюда,Им тоже нужны и вода, и еда.

Упав, Гульдурсун не смогла уже встать…Откуда теперь им спасения ждать?

В пустыне Сухейль не нашел ей воды,Не выручил их белый свет из беды.

Один он остался на свете, когдаУгасла его Гульдурсун, как звезда…

«Зачем, – молвил он, – эту участь терпеть?С возлюбленной вместе хочу умереть!»

Сказал – и кинжалом над телом ееПронзил горемычное сердце свое:

Померк белый свет, и пропали, как сон,Движенье вселенной, теченье времен.

Пустыня сокрыла в песках золотыхВысокую тайну о гибели их:

Честней умереть, не теряя лица,Чем ждать малодушно иного конца!

Нет подвига выше, скажу тебе вновь,Чем юную жизнь положить за любовь!

Цени свою женщину, слушатель мой,Всегда она в трудностях рядом с тобой,

Будь верным ей другом, люби, не серди,В морях ее слов жемчуга находи!

Лейлу и Меджнуна я вспомнил, – и строкИзлился в тетрадь лучезарный поток!

Творенье мое проживет сотни лет,В нем царствует правда, в нем вымысла нет.

Прочтут его в самой далекой земле.Рассказ о Сухейле не сгинет во мгле.

Всевышний, помилуй Сайф-и Сараи,Укрой от несчастий в чертоги свои!

В год Хиджры семьсот девяносто шестой[434]Свой труд завершил он молитвой святой.

Мударис Валеев. Человек эпохи исламского возрождения