Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Фермер-барачник вышел на причал (из крайних лужиц вспорхнули две черноголовые чайки) и остановился на его краю, уставился в спокойное соленое море. Для фермера с высокогорья утопиться в море – это трусость, подумал он, – но все же… Он стоял, словно примерз к месту, держа кулак в кармане, и снег продолжал оседать на его плечах и капюшоне и нашептывал ему, что надо смотреть на море. Он так и делал. И видел, что снег медленно, но верно падал с небес и исчезал, стоило ему только коснуться поверхности воды. Разве наша жизнь – не снегопад на море? Мы красиво и медленно-медленно приближаемся к земле, и она поглощает нас, без малейшего звука. Как это никчемно. Как никчемно, и легко, и быстро – вот так исчезнуть. Хроульву хотелось исчезнуть. Ему хотелось в мгновение ока растаять. Долой эти черные полосы! Долой адские муки! Долой это чадо и ребенка, которого она носит, и ребенка, которого я бил, брюхатил, насиловал, брюхатил, насиловал… ребенок, чадо, девочка, дочка… красивее всего у меня в горах… ох, я больше не могу, а теперь я еще и людей убивать начал…
Небольшие сугробы слетели с его плеч, когда он вдруг начал отряхиваться: одиночка в темноте, так белоснежно и тихо падающей на землю из высшего, лучшего мира. Он упал на колени, не вынимая рук из карманов, и на некоторое время застыл так, мало-помалу перестал дрожать и начал раскачиваться взад-вперед, то свешиваясь с причала, то откидываясь назад, с причала – и назад. Бросить самого себя в море, как якорь, сейчас так просто. Фонарь освещал несколько квадратных метров морской глади, и под ним происходило красивое свидание: подсвеченные снежинки целовали подсвеченную, но темную поверхность воды. А в море была медуза: она тоже выглядела красиво, такая полупрозрачная, но освещенная, в холодной пучине, и вдруг ему вспомнилось, как Лаурусом говорил, будто по-фарерски медуза называется «китослюнка». Он, небось, на Фареры ездил на рыболовный промысел, хотя нет, он на море никогда не бывал, и вообще нигде не бывал, придурок сухопутный, хух, и до всякой работы был ленив, но чертовски много знал обо всем, что есть и чего нет на свете. «Китослюнка». Жутко милое словечко! Ему порой доводилось слышать эти странные фарерские слова, они были совсем чуточку не такие, как наши, исландские, но выражали такой свежий взгляд на мир и на вещи. «Китослюнка». Вот она трепещет там, в соленой глубине. Такая вся из себя прекрасная, прозрачно-белая и студенистая. Хроульв поднял глаза от причала и посмотрел на Косу по ту сторону Портового залива. Что это – в его бараке горит свет? Значит, относительщик возится на его половине. Вот зараза! Нет, вот теперь этот Хорек проклятый слишком далеко зашел! Фермер-бородач встал и решительно зашагал домой. Он совсем позабыл, что намеревался сделать.
– Она так жалобно блеяла, ну, одна овечка, что я… Весь вечер блеяла, так громко, что просто ужас, вот я и… – сказал Лаурусом, когда Хроульв вошел, стряхивая снег с плеч на пол. Овцы уставились на своего удочерителя и отступили на два шага назад, все разом. Они не узнали его с такой белой бородой.
– Ну? И кто же?
– А вот эта, вот она… – Это была Йоура.
– И что же ты сделал?
– Ну, я попробовал им корму задать, но без толку, она и дальше блеяла и блеяла, так что я…
– Да? И что же?
– Я… ну, я им рассказал историю про Искорку, ту, что ты мне рассказывал.
– Ну?
– Ага, но это тоже не помогло, она не унималась, замолкла только перед самым твоим приходом… Овечечка родимая…
– Ну?
– Да, она почувствовала, что ты скоро будешь, они же скотинки понимающие. Ночная работа подвернулась?
– Хух, нет.
Хроульв снял куртку, раскочегарил печку, навел порядок в яслях с сеном, почувствовал боль в правом плече. Некоторое время он смотрел на своих овечек – их взгляды встретились, а затем он помыл руки ледяной барачной водой и поел ржаного хлеба. Лау-русом продолжал сидеть: ему хотелось выйти, и все же было как-то неохота. Он хорошо умел сидеть в доме, куда его не звали, и притворяться, будто его нет: он молчал и распускал веревочку, а потом снова сплетал. Хроульв, посмотрев минут пятнадцать на открытый огонь, вдруг громко выпалил, при этом не шевельнувшись:
– Это оттого, что ты на хорька похож!
– А?
– Это оттого, что ты на хорька похож!
– Какого… хорька?
– Вот она и блеяла, не переставая.
– Да? Ну. Я… да. Хорька… Ну, ты и скажешь…
Лишь спустя час Лаурусом вышел и перебрался в свою половину. «Да он же выпил», – сказал он сам себе, прежде чем лечь в постель и не заснуть. За окнами снежный свет. Сверху нависает засугробленный горный склон. Кто-то когда-то сказал ему, что такой ночной снег – это концентрированный лунный свет. И что в нем есть энергия, которую можно применить для хозяйственных нужд. Да, в нем свет.
Хроульв в ту ночь спал хорошо. Хотя он струсил и не порешил себя, он все же убил другого. Проснулся он резко. Ему показалось, будто кто-то кинул в него четыре зуба. На работу он пошел по темноте. А в жилах у него бродил вчерашний вечер. Гладь фьорда странно смотрелась в белой глотке земли, ничего не отражала, но втягивала в себя желтый, как рыбий жир, фонарный свет длинными вертикальными глотками. Такими тихими зимними утрами в узком фьорде на самом севере Атлантики часто бывала красивая акустика. Он почувствовал, что правое плечо онемело еще больше, и в то утро был почти не способен работать, но пересилил себя и провел еще один день в цистерне, отскребая левой рукой. После второго перерыва на кофе его перевели на площадку.
Он был слегка разочарован, узнав, что Эрлинг не умер, а лежит в Больнице без сознания. Полицейский был школьным учителем физкультуры: длинноногий, костлявый. Он допросил фермера-барачника, занес слова подозреваемого в протокол. Хроульв признал, что в состоянии опьянения нанес потерпевшему два мощных удара по лицу; ссора вспыхнула из-за женщины, о которой он не может распространяться. Брюки на учителе физкультуры были слишком коротки, и Хроульв рассматривал его голые щиколотки, пока тот мямлил все новые вопросы о вышеупомянутой женщине.
Несмотря на то что Хроульв во всем сознался, в силу какой-то давней традиции его приговорили к семи суткам в камере предварительного
