Приключения 1975 - Владимир Рыбин

Стреляли с противоположного берега, из кустов. Примятая трава и маленькая гильза — все, что осталось от преступника. Предполагали, что стрелять мог только Рваный, который якобы поклялся убить Краснова. Говорили, что Рваный всю зиму проболел — попала-таки пуля Краснова в зимнюю ночь. Но поймать его опять не удалось. Доносились слухи, что он ушел на Чукотку, даже на Аляску. Толком же никто о нем ничего не знал.

Краснов тогда пролежал два месяца в больнице. Рука его зажила, но из милиции пришлось уйти. Работал он теперь инструктором в райкоме, а про Рваного скоро забыли. И вот он снова напомнил о себе.

…Долго, метр за метром, рассматривал Краснов берег… От холода и ветра по щекам его катилась слеза. Казалось, берег был пустынным, ничто не выдавало присутствие человека. Наконец он заметил черную точку и желтое пятно среди ветвей кедрача. Только теперь Краснов догадался, что черное пятно — вороненый ствол винчестера, а желтое — обветренное лицо Рваного. Потом он увидел белый малахай его, который сливался со снегом.

«Наблюдает, сволочь. Темноты ждать придется».

Но ждать было невыносимо. Холод залезал под теплую одежду, мерзли нос и щеки. Краснова успокаивало лишь то, что и Рваный промерз. «Стрельнуть разок. — Прикинул расстояние. — Далековато. Живого надо брать. Обойти и сзади, врасплох. Заметит… Собаки выдадут».

Собак Рваного Краснов не видел, но иногда слышал их тоскливый вой и заунывное поскуливание где-то на горе.

Сколько времени пролежал он во льдах, Краснов не знал, ему казалось — лежит целую вечность. День кончался. Солнце уже скрылось за сопкой, оставив ярко-красную полосу на горизонте. Эта полоса бледнела, растворялась в мутном небе и сходила на нет. Пробежала одна поземка, вторая, закудрявила снег у лица Краснова.

…Жаль Натынковава, ни за что пострадал старик… Только живым его надо брать. Брать и судить. Краснов по-прежнему лежал неподвижно. Пальцы на ногах он уже не чувствовал, будто их совсем не было. Болел ушибленный бок, глаза от напряжения устали. Временами кусты на берегу сливались в одну сплошную полосу, и ему казалось, что вся эта темная масса надвигается на него. Непонятная дрожь била все тело. Иногда, забывая об опасности, Краснов поднимал ноги и бил одна о другую — грел, но это помогало плохо. «Быстрее бы уж темнело, — думал Краснов. — Этак и ноги обморозишь».

И тут Краснов увидел Рваного. Рваный поднялся в кустах и, размахивая руками, делал приседания. «Замерз, невтерпеж? Теперь темноты уж недолго ждать». Рваный прошел несколько шагов и остановился, вглядываясь в льдины. «Ну, давай, давай ближе», — мысленно торопил Краснов Рваного. Поднял ружье, прицелился. Но Рваный остановился и снова замер. «Трусишь? — Краснов сплюнул и опустил ружье. — Буду живым брать».

Уродливые тени от кустов на берегу все удлинялись и удлинялись, наливаясь чернотой. Скоро Краснов уже не мог найти место, где залег Рваный. И только теперь он понял всю опасность наступающей темноты. Рваный, прячась в тень кустов, мог совсем близко подойти к нему незамеченным.

Левая, раненная два года назад рука совсем одеревенела — пальцы в камусных рукавицах не двигались. Ждать больше было невыносимо и бессмысленно. «Надо что-то делать. Околеешь так». — И Краснов решился.

Зарываясь в снег, он пополз. Полз, лихорадочно работая руками и ногами. Стало теплее. Скоро он оказался за второй, потом за третьей льдиной. Полз в обход. Останавливался, осматривался. Берег по-прежнему казался безлюдным и черным.

«Только бы снова не удрал. А там я тебе ремешком руки стяну и на твоих же собачках в милицию».

Переполз еще одну льдину, полежал минутку и снова пополз. «Главное, вовремя увидеть его». Прислушался. Было тихо. Даже собаки перестали скулить. Пополз снова. Он уже был у самого берега. «Еще рывок, а там кусты, снег мягкий», — подумал Краснов и тут враз ощутил резкий толчок в плечо. Еще не сознавая, что произошло, он увидел маленькую дырочку на кухлянке, и что-то теплое, липкое потекло по руке.

«Подстрелил-таки», — голова наполнялась угаром, словно выкурил сразу несколько самокруток. Темный берег закачался, закружился, и ему стало совсем не холодно…

…Потом Краснов услышал свирепый лай собак. Стая ездовых псов спускалась с берега. Они огромными черными клубками катились прямо на него. Казалось, еще мгновение, и они сомнут, разорвут его.

«Рваный… Рваный уходит, как же?.. — Сознание быстро возвращалось к нему. Голова его еще легко кружилась и падала куда-то в яму. — Опять уйдет, в третий раз, — правая рука подтягивала ружье. А пальцы уже искали спусковые крючки. Стволы поднялись, мушка запрыгала и остановилась на груди сидящего на нарте человека. — Дуплетом надо». Краснов плавно надавил на крючки. Ружье вздрогнуло. Он увидел, как свалился с нарты закутанный во все меховое человек и остался лежать на снегу. А собаки неслись прямо на него.

«Убьют ведь нартой», — Краснов сжался, напрягся, собираясь откатиться с дороги. Но собаки, испугавшись человека, затормозили и уже сворачивали в сторону. Его обдало псиной, снегом. «Замерзну ведь без собак». Он знал, что это единственный его шанс на жизнь. Он вскочил на ноги, прыгнул и, чувствуя приступ головокружения, понял, что упал на нарту. «Только бы не свалиться… Привязаться бы», — работало сознание.

А собаки, застоявшиеся на морозе, с лаем несли нарту по снежному насту. Они увозили Краснова к людям.

А. КОЗАЧИНСКИЙ

Фоня

Уже несколько дней шел дождь — тот самый московский дождик, который льет только над столицей, строго придерживаясь городской черты.

Нигде, кроме Москвы, такого дождя, кажется, не бывает.

Серое небо лежит низко, на уровне пятых этажей. Город живет в полумраке, как при свечах. Под ногами журчит вода. Дождь клубится в воздухе. Но не каплет, не брызжет, не сеет, не моросит. Он невидим. Неизвестно, откуда он берется. Он не падает сверху, а как бы сочится из тротуаров и мостовых и поднимается от земли облаком водяной пыли.

Вода везде. В трамваях пар и слякоть: спички отмокают в карманах; ржавчина забирается под крышки часов; кажется, что в городе не осталось ни одной сухой вещи.

В такой день Москва грязна, зла и неприветлива.

Но только до вечера. Удивительно: невидимый московский дождик настолько же украшает город вечером, насколько омрачает его днем.

Мокрый асфальт удваивает ряды уличных фонарей, отражая их, как река. Огни кажутся желтыми и лишенными сияния, будто пар, стоящий над землей, впитал их лучи. Свет, слившийся с водяной пылью, становится плотным и вещественным. Так, собственно, должно было бы выглядеть дождевое облако, освещенное изнутри, в котором поместился город с вереницами автомобилей и толпами гуляющих. Сквозь золотистый туман, наполняющий улицы, автомобили кажутся сверкающими, здания величественными, одежды нарядными, девушки хорошенькими. Злые, промокшие москвичи куда-то исчезают с тротуаров, как будто поворот рубильника, зажегшего фонари, сгоняет с улиц толпу усталых, озабоченных деловых людей и вызывает на ее место притаившуюся где-то в засаде нарядную и жизнерадостную толпу весельчаков, только и ждавших этого сигнала, чтобы ринуться в театры и рестораны, на свидания и товарищеские пирушки.