Вечный зов. Том I - Анатолий Иванов

И, подойдя вплотную к Фёдору, выдохнул ему в лицо и дважды точно кулаком толкнул:

— Так как?

Фёдор попятился, замотал головой:

— Ах ты… гад! Ты что это предлагаешь? На что сговариваешь, пень трухлявый? А?

— Для кого трухлявый, а для тебя золотой, может, — усмехнулся Инютин. И вдруг, видя, что Фёдор опять хочет швырнуть деньги, дёрнул жёлтыми, сухими губами, задрожал в гневе. — Д-думай, ноздря сопливая! Единожды раззявил рот, вывалилось счастье, так вдругорядь покрепше зажимай… ежели не совсем дурак! И не вздумай у меня урусить, я те на всю жизнь тогда прижгу тавро, как жеребцу на холку. Я не постесняюсь про Антона-то! Ступай! Ступай — и думай. В воскресенье к вечеру придёшь, скажешь, согласен ли. И первую трёшницу получишь. — И, подтолкнув его к двери, зашептал сразу как-то мягко, вкрадчиво: — Делов тут у тебя — послушать да сказать… Задарма деньги. А я не обижу нужного мне человека никогда. Думай, Федьша, ты парень неглупый. Жду, жду в воскресенье…

В воскресенье Фёдор пришёл к Демьяну Инютину и, краснея, всё же получил первую трёшницу.

Сына своего, Кирюшку, чахлого, жёлтого, как трава на гнилом болоте, Демьян Инютин долго учить не стал. Несколько лет Кирюшка вместе с Анной Кафтановой походил в Шантарскую церковноприходскую школу, и Демьян решил — хватит. Он давно определил сына на своё место, а тут грамоты большой не надо, была бы сообразительность да хватка пожёстче.

Однако на своё место он определил сына, так сказать, на самый последний случай. В первую же очередь он лелеял в душе другие, шибко затаённые пока, мысли. Что же, думал он, ворочаясь в постели без сна, Анна Кафтанова и Кирюшка одногодки ведь. Придёт пора, и мужик Анне потребуется…

Забившись глубоко под стёганое одеяло, в душную темноту, Инютин строил план за планом. Вот женится Кирьян на Анне, да… Сам Кафтанов быстро стареть начал, крепенько пьяные кутежи его поизносили. Ему бросить бы всё это, а он не унимается, на пару с сынком Зиновием «собачники», как старый Силантий Савельев говорит, устраивают теперь. Ну, пущай устраивают, очень может быть, что обопьются когда да и… Ведь брёвнами иногда на заимке валяются, ни уха ни рыла не вяжут. В такой-то зимний вечерок натопить пожарче печи да трубы пораньше закрыть, покуда синие угарные язычки ещё меж углей шевелятся… Постонут-постонут в тяжком хмельном сне, да и затихнут… Пущай разбираются потом. Угорели и угорели по пьяному делу, обыкновенный случай. И тогда что? Окромя Анны один Макарка из кафтановского роду останется. Ну, да младенец мало ли от чего помереть может? По недогляду чугунок с кипятком на себя опрокинуть может али, наоборот, застудиться на морозе. Да-а, всё может случиться. Были Кафтановы, да вышли все. И остались одни Инютины, начался их род…

От таких мыслей Демьян сам угорал будто под одеялом, огненно-рыжая борода его мокла, он выпрастывал лицо на воздух, жадно дышал.

Мечты эти были сладостны, но Инютин понимал, что до осуществления их далеко, далеко… Может быть, они и вообще несбыточны. Главная причина — очень уж хил и немощен Кирюшка, невзрачен. Ну до того непригляден, что Кафтанов сказал однажды: «Какой-то он у тебя… В его рту мухам удобно спариваться…»

Временами Демьян ненавидел единственного сына за его хилость. Но всё-таки упрямо думал: ничего, подрастёт, окрепнет, вольются в него соки… И выговаривал чуть ли не каждый день ему:

— Гляжу — с Настасьиной Анфиской всё в пыли копаешься. Что те эта нищенка? Ты с Анюткой Кафтановой дружися.

— Анютка царапается шибко, — колупая в носу, отвечал Кирьян. — А Анфиска добрая.

Но пока, в общем, Демьяна не шибко беспокоило, что его сын выделяет в детских своих играх Анфису — девочку худенькую, темноглазую, длиннорукую, похожую на затравленного зверька.

Встревожился он, когда Кафтанов отправил дочь в Новониколаевскую гимназию. Но виду не подавал, только при случае говорил, вздыхая:

— Дай-то бог ей ума-разума набраться, настоящей барыней будет. Только гляди, Михаил Лукич, девка деревенская, доверчивая, в городе там ухари разные, испортят живо девку либо ещё что… Что тогда? Приползёт ежели за ней дурная славушка, сам знаешь, до смерти не отцепится, не житьё, а каторга ей в деревне будет. Ну, да в городе, может, думаешь на жительство её определить. Тогда ничего…

Недавно Макарка, находившийся после смерти матери под приглядом Лушки Кашкаровой, захворал, проболел всю зиму почти. Кафтанов, испугавшись за его жизнь, перестал даже пить.

— Чужое дитя — всегда без глазу, — несколько раз говорил Инютин. — Гляди, Михаил Лукич… Ты хоть гневайся не гневайся, а я правду говорю. Чужая кровь не зовёт. А у тебя своя нянька есть, Анна-то…

Это, видимо, и решило дело. Кафтанов самолично съездил в город за Анной.

Не ускользали от внимания одноногого Инютина и отношения Анны с Иваном. Но здесь он был уверен, что Кафтанов скорее передавит горло дочери собственной рукой, чем отдаст её за Ивана.

Непрекращающаяся дружба сына с Анфисой наконец затревожила Инютина всерьёз. Дочка вдовы Настасьи Анфиса в четырнадцать лет вдруг начала округляться, под кофточкой обозначились острые груди, в глазах засветились иссиня-чёрные горячие огоньки. Кирюшка старше был её на два года, он тоже маленько окреп, раздался чуть в плечах, волосы давно зачёсывал назад, носом швыркать перестал. Инютин заметил, что при встречах с его сыном круглые щёки Анфиски чуть не лопаются от прихлынувшей крови, а сам Кирюшка тоже смущается, глаза его соловеют, как после стакана самогонки.

— Болван ты, болван! — гремел на него Инютин, подпрыгивая на деревяшке. — Детьми были неразумными — ладно, а теперь… Что в ней, в голодранке? Чтоб за версту у меня обегал её!

Кирьян слушал, молчал, тёр выпуклый лоб узкой ладонью. И знал Инютин — тенью ходил за Анфиской.

А примерно за неделю до приезда Анны Инютин, ковыляя поздно вечером мимо развалюхи вдовы Настасьи, услышал говорок сына за покосившимся плетнём:

— Ты, Анфиса, не гляди, что я не шибко видный снаружи-то. Внутри у меня всё красивше, я знаю. Ты поймёшь это, увидишь. Я… Ты всегда мне глянуться будешь, как сейчас. А я в человеческой дружбе верный.

— Стыд-то, стыд какой! — пропищала девчушка и, видимо, закрыла лицо ладонями, голос её стал глуше. — О чём ты говоришь? Об каком замужестве мне ещё думать?

— Я не сейчас тебя уговариваю. Может, через год, через два, через три… Но чтоб ты знала…

Инютин так и прикипел на месте, деревяшка его будто в землю вросла.

— Ни в жисть отец твой… ни через год, ни через десять не согласится, чтобы ты взял меня, — помолчав, проговорила Анфиса совсем по-взрослому. — И мать моя так же говорит.

— Куда он денется? Я упрямый. Никто ещё не знает, какой я упрямый. А не согласится — не надо. Я тебя в Шантару увезу. Али ещё куда. Работать будем, проживём.

Они помолчали там где-то, за плетнём.

— А я-то тебе глянусь? — вдруг спросил Кирьян. — Хоть маленько?

— Не знаю, — ответила Анфиса доверчиво. — То будто… а то будто и нет. — И, вздохнув, так же доверчиво продолжала: — Мне почему-то парни постарше всё глянутся. Гляжу на них и робею. А дружок твой Федька Савельев — так пуще других. Только я всех сильней боюсь его. Нонешней зимой, как он с тайги за харчами приезжал, мы встретились на дороге с ним… Он усами пошевелил, а у меня аж мороз по коже. Зачем он усы, как настоящий мужик, отрастил? Ты скажи, страхолюдют они его.

— Сама и скажи, — буркнул Кирьян недовольно.

— Ой! Стоит там кто-то… — глухо воскликнула Анфиса.

Это Инютин пошевелился, шваркнул по земле подошвой единственного сапога. За плетнём прошуршали шаги Анфисы и Кирьяна, быстро удаляясь. Инютин постоял ещё, ухмыляясь недобро в темноту, и заковылял дальше. Он знал теперь, как избавить сына от Анфисы.

Полыхавшая где-то война почти не коснулась Михайловки, если не считать, что в разное время на фронт взяли бывшего старосту Панкрата Назарова, худосочного и вертлявого Евсейку Галаншина, чернобородого мужика Петрована Головлёва да ещё с полдюжины молодых парней. Отголосили по новобранцам родственники, отвезли их на подводах в Шантару, вернулись молчаливые, будто с кладбища, и жизнь потекла, как и раньше, уныло и тягостно.

И впрямь будто не в Шантару, а в могилу отвезли мужиков и парней — прошёл год, другой, начался третий, а от взятых на войну ни слуху ни духу. За всё время только Панкрат Назаров написал домой два письма, но об односельчанах он не упоминал.

Было ещё три-четыре письма от сына Арины Кружилиной. Но о чём писал бывший кафтановский приказчик, никто не знал. Арина, сама неграмотная, письма эти читать в Михайловке никому не дозволяла, ходила для этой цели в Шантару, к молоденькой дочке шантарского учителя Куличенко. Возвращалась она оттуда всегда просветлённая, но строгая, ещё более молчаливая и на все вопросы отвечала одинаково: