Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники - Николай Губернаторов

— Тут нашему водителю Роговскому повезло. Мы успели разбежаться, а он упал под заднее колесо. Кузов весь изрешетило, а у него ни единой царапины. Разрывные крупнокалиберные пули не ранили — если уж попадала, то сразу насмерть. Даже винтовочная разрывная, скажем, зацепит руку — словно секирой отрубит ее. Шитикову простая пуля ударила в спину, пробила легкие, и он остался жив. А я видел солдат, которым разрывная крупнокалиберная пуля попадала в то же место, так в спине — только дырка, а всю грудь разрывало. И во время и после атаки самолета мы старались сразу не подниматься. Лучше уж вместе с соломой гореть. Во-первых, от осколков — верная смерть. А во-вторых, чтобы пикировщики побыстрее улетели, надо было притворяться мертвым — если немец видит, что внизу еще кто-то шевелится, он будет атаковать до тех пор, пока боеприпасы не кончатся. А вскочишь, побежишь — значит, не только себя, но и других подвергнешь риску.

«…Замаскировав машыну мы двинулись пешком на передовую где горела вся деревня Только вышли за город здесь показалось 45 самолетов и начали фуговать нам прышлось лежать целый час нельзя было поднятся А ночю прыбыли мы деревню Клубовцы где был передний край вся деревня горела и сейчас здесь дым был и дышать было трудно 30 марта Сегодня мы с Шишковым нашли много немецкого сыру витамин це Сидим п'ем а кругом такой грохот просто ад Катюшы шыпят а нам покуда работы нет Нам м-р направил на огневые но по дороге по которой мы пошли простреливал Тигр и нам прышлось ползти по кувету в котором было много грязи и битые мадяры. Самолетов чортова уйма зажгли последние дома которые догорают Мы вышли в густой лес и пошли лесом Солнце зашло и пошол густой снег от которого ничего не видать за два метра К 11 ч. вечера мы добрались до деревни Вербовцы в которой остались до утра»

— В начале войны, после того как видели окровавленные трупы только что убитых, многие есть не могли. А теперь мы к трупам относились, ну, как к бревнам. К стрельбе, бомбежке тоже привыкаешь, когда долго находишься на передке. Смерть все время рядом с тобой ходит. Ты ее постоянно видишь в ста, десяти, в одном метре от себя. И все же о своей смерти не думаешь. Не можешь представить, что вот так вдруг пуля войдет в твое сердце, как только что вошла в кочку перед тобой… Но это не значит, что страшно не было. Страх был. Только он вползал в душу не тогда, когда по тебе стреляют и ты видишь, откуда стреляют. Тут ты оцениваешь обстановку, у тебя есть варианты спасения. Если есть… Особенно страшно, когда не знаешь, откуда ждать смерти. На минном поле. Ночью в поиске, при подходе к немецкой линии окопов. При выходе из тыла на передовую…

До конца правдивых книг, фильмов о войне не встречал. А одна телепередача меня особенно возмутила. В ней рассказывалось, как известная певица Шульженко где-то под Мурманском выступала прямо на передовой. Этого никогда не могло быть уже потому, что даже во время затишья на передке головы поднять нельзя — снайпер сразу снимет. Но, оказывается, после концерта Шульженко даже в разведку ходила. Какая чушь! Нас, разведчиков, столько готовили… Да еще отбирали самых физически сильных и самых выносливых… Посмотрел передачу — и мне как будто в лицо плюнули…

«1 апреля За ноч выпало снегу по колено и все продолжае идти Метет така завирюха просто настоящая зима Мы пошли в деревню Пелагичи где и остались на ноч»

— Был ли этот день и тогда днем юмора?

— Да, на фронте его тоже отмечали шутками и розыгрышами. Правда, иногда они были своеобразными и суровыми. Однажды первого апреля Амос Шитиков зарядил наган, вставив в барабан патроны через одно гнездо. Но сделал это так, что никто не видел. Потом со скорбным выражением лица объявил нам: «Жизнь фронтовая мне так опостылела, что лучше застрелиться». И с криком «Эх, ма!!!» сделал первый выстрел в землю, а потом приставил ствол нагана к виску и нажал на спусковой крючок. После такой «шутки» другим шутить уже не хотелось. Все понимали, что могла же произойти трагическая ошибка. Так чуть не случилось в следующий раз, когда Шитиков решил «застрелить» Лозукова, который несправедливо разделил еду. Амос знал, что его наган заряжен через раз, и спокойно так, сказав: «Лозуков, за мухлеж я приговорил тебя к смерти», выстрелил вверх, потом направил наган на Сергея Лозукова. Но что-то его в последний момент удержало, и прежде чем снова нажать на спусковой крючок, он отвел наган в сторону. Раздался выстрел и на этот раз. Шитиков все же доигрался со своим наганом. Однажды, перезаряжая его, он прострелил себе руку. Рана в общем-то пустяковая, но все мы не на шутку испугались. Обратиться в санчасть с такой раной нельзя — сразу признают самострелом. А дальше — трибунал. Поэтому перебинтовали руку сами и на всякий случай решили предупредить заместителя командира полка по строевой части майора Королева. Мы знали, что он к этому случаю отнесется правильно.

«2 апреля Сегодня идет снег метель просто как в тундре пурга ночю с одним л-м пошол в р-у Темно метет снег проваливаемся по пояс… Целую ноч проходили К расвету только вернулись и упали с ног спать как снопы»

— Офицеры постоянно ходили в разведку? Или только в каких-то особых случаях?

— Наши офицеры владели топографией, конечно, лучше нас. И когда требовалось точно нанести на карту цели, какие-то географические объекты, ориентиры, разведгруппу, как правило, возглавлял офицер. За «языком» разведчики обычно ходили во главе с сержантом. В тот день мы со старшим лейтенантом Хараханджанцем должны были выйти на нашу 5-ю минбатарею, с которой прервалась связь. Накануне минометчики притащили своего раненого командира батареи Шевченко. Нет командира или нет связи — батарея считалась неуправляемой. Хараханджанцу предстояло разобраться в обстановке на месте и при необходимости принять командование батареей. Кстати, во всех случаях, когда разведгруппа выходила на нейтральную полосу или на территорию противника, мы всегда должны были, если возникала попутная возможность, брать контрольного пленного.

Задание, которое получили мы со старшим лейтенантом Хараханджанцем, считалось одним из простых. Хараханджанц после одного случая стал в нашем полку, как говорили, не в почете, и ему теперь доверяли только такие задачи. Было это на Пасху, в Тлумаче. Зашел Хараханджанц в церковь. Там как раз шел молебен. И старший лейтенант решил высказать к этому свое отношение: «Ну что, поешь, батюшка? В твою матушку!.. — И так далее. — Сейчас сюда придет НКВД и ты другую песню запоешь…» Пьяный, конечно, был. Но командование запомнило ему этот случай надолго.