Собрание сочинений (Том 2) - Вера Панова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Часы пробили четверть двенадцатого.
Безудержное веселье овладело зрителями. Из молчания поднялся хохот. Гомерический, роковой! Хохотала площадь, хохотали окрестные улицы. Хохотали те, кто высовывался из окон под карнизами с голубями, и, вздувая нежное горло, до слез смеялась Белая Роза.
И многие, хохоча, со стонами утирали слезы.
А кто не поддался зловещей вспышке, те озирались на весельчаков со страхом и заботой.
Протирая очки, на балкон ратуши вышел Дубль Ве. Его седая голова в сиянии дня вспыхнула серебром.
— Друзья мои! — разнесся над городом полный дружелюбия голос, каждому известный, как голос родного отца, — не следует волноваться. Произошло, очевидно, повреждение, оно будет исправлено. Исправлено безотлагательно, поскольку в часовой башне находится наш глубокоуважаемый мастер Григсгаген, уж он-то не допустит, чтобы наши часы безобразничали, живо их приберет к рукам.
И мастер Григсгаген тоже вышел на балкон и стал возле Дубль Ве.
Народ притих и ждал его слова с почтением и интересом.
Кто-то звонко сказал:
— Ой, какой старый!
— Мама, — заплакал мальчик, — я боюсь!
— Они не пойдут вперед, — сказал мастер.
— То есть? — спросил Дубль Ве.
— Будут идти назад.
— Это как же?
— Вот так, назад. Всегда.
— Нет, — сказал Дубль Ве. — Нас это не устраивает.
— Всегда! — громогласно повторил мастер.
— Один вопрос, мастер! — закричал снизу Элем. — Как вы считаете, из этого что-нибудь может получиться?
Мастер обвел землю и небо торжествующим взглядом.
— Еще бы! — сказал он. — Отныне цветы будут цвести дважды, и старые молодеть, и жизнь одерживать победы в схватках со смертью. Не бойтесь, люди, не плачьте, не смейтесь — вот увидите, что будет! И это сделал я, ученик Себастиана!
День совершал свой путь. На лучах-крыльях плыл он от полудня к закату. Ему не было дела, кто и что тут натворил в человеческом муравейнике.
МАСТЕР ГРИГСГАГЕН ПРОЩАЕТСЯ С ТЕНЯМИ
И все отстранились от него как от колдуна, чернокнижника, когда он шел через площадь иссохший и темноликий, постукивая тростью, и с ним его пес.
Никто, кроме пса, за ним не двинулся, он шел без всякой докуки, и громко стучала трость в пустых улицах — пустых потому, что все были на площади.
Ветерок подувал в лицо. Сирень перевешивала через заборы литые лиловые гроздья.
— Благословенный день! — сказал мастер.
Он стоял перед высокими решетчатыми воротами. Сквозь решетку белели кресты и обелиски.
— Ха-ха! — развязно произнес мастер и пошел по чисто подметенной аллее.
Кресты и обелиски мерцали золотыми и черными надписями. Крашеные железные венки висели на крестах, они нагрелись на солнце, и от них пахло краской.
— То-то! — сказал мастер. — Не выйдет! Вот хотел было привыкать, а теперь пришел проститься надолго, вот вам!
Он задержался возле громоздкой плиты, на которой было написано по-латыни: «Себастианус».
— Хорош! — сказал он. — Почему ты этого не сделал для себя? Дрогнула рука перед опытом? Владея таким знанием, дал кондрашке тебя хватить, эх ты! А вот я твоим знанием воспользовался, ага!
Он постоял, будто ожидая отклика. Но недосягаемо равнодушие мертвых. Укоры и смешки им трын-трава.
— А те-то! Старшенькие ученички! Любимчики твои! У которых я был на побегушках! Тоже ведь не дерзнул ни один. Перемерли, сложили лапки. Только я дерзнул, состоявший у них на побегушках. И ничего из твоего последнего урока не забыл — какова память!
Молчала плита с мерцающими латинскими буквами.
Мастер устыдился своего бахвальства.
— Ну, спасибо тебе за науку! — сказал он и, поклонясь, отправился дальше.
И вот перед ним был памятник — печальный ангел стоял, приподняв босую ногу, на белом саркофаге. Трещина змеилась по саркофагу. Старый памятник, старая могила.
— Предполагалось, что вскоре придется свидеться, — сказал мастер ангелу, — к этому шло. Но обстоятельства складываются иначе. Ты, конечно, поймешь и не рассердишься. Ты всегда все понимала и никогда не сердилась. Я вижу тебя как живую. Твою нежность вижу и твое терпение. Моя дорогая.
Он закрыл глаза.
— Нет. Я не лгу. Я все забыл. Так бесконечно давно это было. Ты стала мраморным ангелом, я не твое лицо вижу — чужое лицо ангела. И в душе нет печали, душа моя дрожит от предвкушений, хочет жить. Прости еще раз. До нескорого свиданья.
И зашагал, вскидывая трость. И ходил до вечера, останавливаясь и говоря с поклоном: «До нескорого свиданья», — у него на этом кладбище много было могил.
ВРЕМЯ НАЗАД
Часы привыкли идти назад.
Бодро движется вспять минутная стрелка.
Легонько, будто танцуя, перебирает секундная частые золотые черточки в обратном порядке.
С полной готовностью лезет часовая от шести к пяти, от четырех к трем.
Странный вид на улицах: никто никуда не спешит, плетутся, словно и дел ни у кого нет.
Афиши на тумбах извещают о прошлогодних спектаклях.
На школе висит объявление, что отныне ученики будут учиться по прошлогодним учебникам, не только второгодники, но и вообще все.
Недавно, помнится, кто-то волновался насчет какой-то аварии с гладиолусами. А сейчас цветы вовсе исчезли. Чьи-то руки все оборвали, чьи-то ноги все вытоптали. А что осталось — засохло без поливки.
Ворота Главного цветоводства распахнуты, скрипят на петлях, там внутри голая земля, битые стекла оранжерей, мерзость запустения.
В пивной напротив ратуши сидят мужчины, пьют и поют, притоптывая в такт:
Эники-беники ели вареники!
Эники-беники клец!
— Эй, хозяйка! — кричит один. — Еще по кружке!
Хозяйка приносит еще по кружке.
— Вчера, — говорит другой, — они меня заставили обедать глубокой ночью.
— Это что, — говорит третий, — меня они так запутали, что я все в ретортах передержал и перепортил.
— Это что, — говорит четвертый, — вот диспетчер запутался — да два поезда под откос, это похлестче.
— Это что, — говорит первый, — штука в том, что ни у тебя, ни у тебя, ни у тебя, ни у меня нет завтра, куда-то оно девалось.
— Хозяйка! — кричит второй. — Еще по кружке!
— Друзья! — говорит Дубль Ве, входя. — Как вам не стыдно! Совесть у вас есть? Почему вы не работаете? Почему пьянствуете?
— А зачем нам идти на работу, — спрашивают у него, — и почему нам не пьянствовать, когда у нас нет завтра? Когда у нас одно бесконечное вчера и впереди и сзади!
— Это не оправдание! — говорит Дубль Ве. — Это временно, мы это отрегулируем. Вы не имеете права оставлять вашу работу, нужную для общества.
— Брось, Дубль Ве, — говорят ему.
— Хозяйка! — кричит третий. — Еще по кружке! Выпей с нами, Дубль Ве.
— Сейчас пришлю за вами автобус, — говорит Дубль Ве, — и вы поедете на работу. — Он уходит.
— Какие странные пошли болезни, — говорит второй из мужчин, прихлебывая пиво. — У моего соседа вскочили на теле черные пузыри, и он умер.
— А, это в старину была такая болезнь, — говорит третий. — Называется черная оспа.
— А у меня, — говорит четвертый, — опухоль под мышкой, и что-то я себя плоховато чувствую.
— Да, и такое было когда-то, — говорит третий. — Называется бубонная чума.
С улицы доносится сирена.
— Автобус пришел.
— Зовет.
— Зовет…
— Хозяйка! — кричит тот, у кого бубонная чума. — Еще по кружке!
Шофер входит.
— Ну что же вы? Дубль Ве велел, чтоб сразу ехали.
— Эх, парень! — говорят ему. — Куда ехать-то? Во вчерашний день? Садись лучше, выпьем. Садись, не ломайся! Новую песню знаешь? Давайте дружно:
Эники-беники ели вареники!
Эники-беники клец!
РЕШИТЕЛЬНЫЙ МОМЕНТ: ВЫЯСНЯЮТСЯ ОТНОШЕНИЯ
И РАСПРЕДЕЛЯЮТСЯ ПОРТФЕЛИ
— Сейчас у нас все получится, — сказал Элем. — Вот я вам объясню. Дубль Ве может быть главным, только когда время идет вперед. В теперешних условиях он не популярен. Теперь править буду я, труля-ля. А вы мне будете помогать.
— Эники-беники, что он говорит? — спросил Гун у Эно.
— Глупости он говорит, — ответил Эно. — Говорит не обдумав, не продумав, не учтя, не взвесив.
— Как он смеет так говорить, когда главный — я, я, я?
— Ну разумеется, Элем! Если будете говорить глупости, мы с вами не играем!
— Но послушайте, — шепнул Элем.
— Нет, вы послушайте! — шепнул Эно. — Кто может править, когда время сошло с ума? Только сумасшедший! Кто самый сумасшедший? Он! Я все учел и взвесил и заявляю это с полной ответственностью.
Громко он сказал:
— Вы не знаете степени популярности нашего Гуна. Народ уже слагает песни на его любимые слова.
— Но у него нет качеств правителя!
