Эта гиблая жизнь - Коллектив Авторов

– Не спеши, Олег... Давай подождем... Огласка нежелательна. В городе только обрадуются. Нищие всегда завидуют богатым, и мы будем как оплеванные. Я все же надеюсь, что они позвонят и вернут бумаги... Ну, не бесплатно, конечно.

– Ну уж нет! Еще им и платить! Да скорее всего тот мальчишка давно уже в поезде, наши драгоценности по дешевке толкает.

– А бумаги... Бумаги-то зачем он тогда прихватил, сам подумай? Не один он, понимаешь, там взрослые в этой шайке. Подослали его, специально, подослали. Давай подождем, Олег...

На следующий день в офисе фирмы раздался звонок, попросили Олега. Звонил Николай.

– Олег Петрович? У меня есть для вас информация касательно произошедшего вечера. Но сначала я хотел бы выяснить, готовы ли вы вести с нами переговоры.

– Какие переговоры! Ах вы, пид!.. Где тот шкет, я ему шею, как куренку... Я вас всех на дне моря достану! – Олег, не обращая внимания на отчаянную жестикуляцию подошедшего Андрея, продолжал ругаться в трубку.

Сотрудники фирмы недоуменно переглядывались, слыша матерные возгласы из директорского кабинета.

– Олег Петрович! – наконец вклинился Николай. – Понимаю, что вы близко к сердцу восприняли случившийся инцидент, но если вы готовы идти с нами на контракт... Думаю, попавшие к нам бумаги вам очень нужны, и мы готовы их вернуть за некоторое вознаграждение.

– А драгоценности моей жены, наши обручальные кольца, они еще у вас, суки поганые?! – вновь взорвался Олег.

О встрече договаривались долго... Николай поставил ряд условий, боясь, что его «повяжут» при передачи бумаг и драгоценностей. Олег требовал, чтобы ему обязательно представили мальчишку, которому он обещал за синяк Ирины поставить таких. Андрей долго его уговаривал отказаться от этого требования.

О цене договорились уже при встрече. Николай пробно за все запросил сначала тридцать тысяч зеленых, на что Олег предложил ему подтереться этими бумагами. Но пришедший вместе с ним Андрей тут же предложил десять тысяч... У Николая от предчувствия удачи перехватило в горле... Начался торг. Сошлись на пятнадцати тысячах.

Андрей был искренне рад свершившейся сделке, и что все обошлось без огласки.

– Уф!.. Знаешь, а я в крайнем случае и на тридцать бы согласился, – говорил он Олегу, сжигая над пепельницей злополучные листки с «черной» зарплатой. Слава те Господи! Я теперь впервые за эти дни засну спокойно... И кольца ваши на месте. Можно считать, легким испугом отделались.

– Нет в тебе ничего святого, Андрей, – хмурясь, отвечал Олег. – Из-за каких-то листков места себе не находил, а то что родного человека унижали... Теперь я понимаю, почему ты до двадцати восьми лет не женат и не собираешься. Если к родной сестре никаких братских чувств...

– Братских? Ну да... А ты знаешь, какие у нее ко мне сестринские чувства были? Ты знаешь, каково младшему брату, да еще мелкому очкарику, когда сестра на четыре года старше, здоровенная и совсем немилосердная. Она же меня смертным боем, пока в институт не поступила и не уехала! – чуть не завизжал от застарелой обиды Андрей.

– Что... Что ты сказал? – угрожающе сжал огромные кулаки Олег. – А ты случайно не считаешь, что это Ирише своего рода Божья кара за тебя? – Андрей испуганно снял очки и быстро заморгал глазами, не находя что ответить. – А за что, дорогой шуряк, я сейчас сделаю с тобой то, что обещал тому шкету!

Братья возвращались домой поездом. Свободные места были, и в купе они оказались одни.

– Как приедем, что делать думаешь? – спросил Николай, просматривая купленные на вокзале газеты и журналы.

– Да пока ничего, – Витя пытливо смотрел на брата, словно чего-то от него ждал и не мог дождаться. – Слушай, Коль, а Ольгуньке на операцию сколько денег надо?

Николай смутился, отложил газету и отвернулся к окну, где мимо пролетал сплошной, нескончаемый лес.

– Десять тысяч, – так же в сторону ответил он.

– Ну так чего ж ты молчишь? До следующего раза отложить думаешь? Его ведь может и не быть. Вроде, решительный мужик, а тут попросить стесняешься... Дочка твоя не ходит, а ты... На вот, возьми... Что я, брату не помогу? – Витя протягивал сверток, в котором лежала его доля.

– Брат ты мне двоюродный, – глухо отозвался Николай, не беря свертка.

– Ну и что, все равно больше у меня никаких ни братьев, ни сестер... Бери.

Николай явно смутился, покраснел:

– Ты, что, все отдаешь... Зачем?

– Как зачем? Где десять, там и пятнадцать. Мало ли что... Возьму на всякий случай.

– Нет... Все не возьму... Разве что две с половиной, которых до десяти не хватает... В долг.

– Да бери больше... Пусть племяшку получше подлечат. В Москву ведь повезешь, а там, сам знаешь, цены дикие.

– Нет, Витя, спасибо! У меня еще есть. Я только две с половиной возьму, а остальные назад забирай. Тебе же матери помочь надо, пусть отдохнет от шитья своего, глаза подлечит, пока не ослепла. И тебе... Тебе ведь тренироваться надо. Если в этот год мастера не сделаешь, тебя в армию будущей осенью загребут. И тогда на спортивной карьере можно поставить крест.

Теперь уже Витя озабоченно нахмурился, а потом горестно усмехнулся:

– А стоит ли упираться? Не знаю, Коль... Ну, сделаю мастера, ну, областное первенство выиграю, а дальше что? В сборную все равно через дагестанскую мафию не пробиться.

– Знаю... Но руки не опускай... Попробуй, в твоем весе не так уж много претендентов...

– Ладно... Так и быть, уговорил, – Витя, покосившись на дверь, развернул сверток и стал отсчитывать из своих семи с половиной тысяч... Протянул Николаю. Потом, подумав, протянул еще сто долларов.

– А это зачем? – удивился Николай.

– Як тебе вряд ли заеду. Купи племяшке подарок. У нее же день рождения через месяц.

– Да ты что? Пятилетней соплюхе подарок на сто баксов...

– Я тебя прошу... На все сто. Я потом проверю, если зажилишь.

– Ну ладно, ладно! – улыбнулся Николай. – Потом она будет думать, что отец жмот, а вот дядя, мол, хороший, щедрый!..

На развороте одного из купленных журналов была изображена репродукция с тициановской «Венеры Урбинской», картины, которую в декабре должны были привезти в Москву и демонстрировать в Пушкинском музее.

– Слушай, Коль, а сколько лет этой самой Климовой? – спросил Витя, внимательно разглядывая репродукцию.

– Тридцать два. – Николай оторвал взгляд от газетного текста, – а мужу ее – тридцать пять.

– Тридцать два... А как выглядит, прямо как эта Венера! – Витя не договорил, не сказал, что там на полу она и прикрывалась точно так же. – Маме сорок, а она рядом с ней – старуха... А у этой и тело, и кожа... И это – после двух детей... Ну, прямо однак одной, разве что крупнее, попышней – русская все-таки.

– Бабы, если в достатке живут и не горбатятся, где-нибудь на вредной работе, долго красоту сохраняют... Зине моей тридцать, а она тоже от жизни этой проклятой, гиблой... – Николай раздраженно отложил газету. – А чего это ты про нее вдруг вспомнил-то? Может, у тебя там с ней все-таки что-то было? – Николай бросил подозрительный взгляд на Витю.

– Да ничего не было... Просто смотрю вот на эту Венеру и... Будто там, в доме, с ней и боролся... Похожа уж очень... Чувство такое неприятное, пакостное!..

Марина Котова

Komoвa Mapuнa Ананьевна родилась в г. Дзержинске Нижегородской области. Окончила филологический факультет Нижегородского Государственного Университета им. H.H. Лобачевского. Преподавала русский язык и литературу в школе, работала корреспондентом районной газеты.

Автор двух поэтических книг: «До судного дня» и «Шиповник».

Член Союза писателей России.

Рыба (рассказ)

Сколько я себя помню, у нас в доме всегда стояли корзины с вяленой рыбой: плотва со светлой, плотно пригнанной чешуей, вперемежку с узкой чехонью, на вид костлявой и худосочной, но удивительно жирной. Чехонь ловили на донки. Я долго представляла их себе в виде тонких дощечек, расписных, точно донце старинной бабушкиной прялки, которыми поддевали рыбу, словно котлету лопаткой, и выбрасывали на берег, а она подпрыгивала и выгибалась, светясь на солнце, переливаясь радужно. Потом я узнала, что «донки» – всего лишь леска с несколькими крючками – и слово утратило свое очарование. Я и сама рыбачила. Сохранилась любительская фотография, где я взъерошенная, такая смешная с удочкой на плече, а рядом дедушка, чумазый, с оттопыренными ушами, в резиновых сапогах до паха, в выцветшей рубахе, – я помню исходящий от нее запах воды, ила и свежей рыбы. Он кажется неловким, одеревеневшим, а был легким, подвижным. И река, темная на снимке, была другой: живой, в голубых овалах, окаймленных бегущими по кругу, пульсирующими золотыми змейками; и стрекоз с иссиня-черными бархатистыми крыльями в тончайших серебряных прожилках (нигде и никогда не видела я таких больше), садящихся на влажный песок с обрывками слизистой влажно-зеленой тины отдохнуть от жара, – не разглядеть на той фотографии. Но не приснились же они мне. Я не была брезгливой: сама копала дождевых червей для наживки, добывала ручейников, похожих на серых гусениц с лапками. Они прятались в домиках из мельчайших ракушек, чешуек, микроскопического хвороста. Дедушка говорил, что это ласточки скрепляют их своей слюной. Я все пыталась подловить птиц за этим занятием, но, наверно, они делали свою кропотливую работу по ночам. А иногда мне казалось, что домики лепят маленькие человечки, живущие в осоке, палочку к палочке, пока не получится плотная скорлупа, обмазывают ее клейким желтком украденных у чаек яиц и сажают в них ручейников. Ручейники были беззаботные и легко давались в руки, а рыба хитрая. Для нее варили прикорм: горох и пшеницу, в старом покореженном котелке. Зерна разбухали в бурлящем кипятке, и запах, исходивший от них, сладковато-пресный, притягивал меня. Я вертелась рядом, совала нос в котелок, мне хотелось отведать рыбьей каши. Дед нехотя, ворча, совал мне деревянную ложку. Нет, все-таки рыба была вкуснее. Самое лакомое в ней – плавники. Отдираешь полупрозрачную костяную пластинку – а под ней сочащаяся сладковатым жиром мякоть, сладковато-соленая, особенно вкусная у чехони. А эти янтарные ремешки мяса со спинки, а хрустящие нежные косточки, а икра, плотная, бледно-розовая, и запах: густой, насыщенный, который впитала в себя рыба, скользя в прохваченной солнцем воде, казалось даже, что улавливаю я привкус крапивы и лопухов, которыми перекладывали рыб, присаливая серой крупной солью. Рыбу жарили, вялили; в ящиках старого буфета со стеклянными, в красных и синих цветах, скрипящими дверцами, хранились сушеные щучьи головы – дедушкины рыбацкие трофеи. Я иногда облизывала их. Это давало иллюзию, причастности к дедушкиным подвигам. «Вон, рыбы полно, – ворчал дед, – а она кости обсусоливает».