Погоня за ветром - Олег Игоревич Яковлев

то время как молодой царевич двинулся в Сарай безлюдными степями, напрямик, думая сократить путь. Вскоре он сбился с дороги, а вдобавок ещё повалил густой снег и ударили крепкие морозы. Тогда, вынужденные бросить помёрзший полой и все награбленные богатства, татары пошли дальше наугад, плутая по бескрайней заснеженной равнине. С голодухи они стали есть своих боевых коней, затем принялись за собак, а после начали поедать своих умерших соплеменников. В конце концов, Тула-Бука добрался-таки до Сарая, пеш, с одной женой и кобылой. В несчастьях и бедах своих он винил Ногая, давшего совет поскорее уйти в Сарай, и таил на него обиду и злость.

Меж тем жизнь на Червонной Руси мало-помалу начала налаживаться. Сёла и деревни, правда, обезлюдели, лежали в запустении, но в городах, особенно во Львове и Перемышле, быстро возрождались торги и ремёсла. В церквах служили молебны об избавлении от мунгальской рати.

Варлаам, как только прибыл в Перемышль и узнал об уходе татарских полчищ, велел укрывающимся в городе жителям окрестных сёл возвращаться и отстраивать свои дома. Но тут вдруг пришло известие, что в окрестностях Львова вспыхнула эпидемия, косившая людей, как снопы. Поползли слухи, что виновны в ней татары, которые якобы в отместку за свои неудачи отравили воду в реках и колодцах ядом, извлечённым из мёртвых тел.

Низинич проводил дни в беспокойном ожидании. Он думал о Сохотай, о матери, о Витело. Как они там? Живы ли? Никаких известий не было, всё вокруг замерло в тревоге, не ездили по дорогам купцы, снова стихло оживившееся было торжище. Люди прятались по своим домам, жгли факелы, окуривали себя и близких, веря, что огонь обережёт их от лютой беды.

В щелях хором свистел ветер. За окнами бушевала вьюга, мела позёмка. Стоило выйти за ворота, как лицо коченело от холода. Слать гонцов во Львов было опасно, и Варлаам предпочёл ждать, уповая на Волю Всевышнего. Каждодневно он направлял стопы в церковь Иоанна в Детинце, истово клал поклоны, ставил свечи за здравие рабов божьих Анфисы, Марии, Льва и за упокой душ Тихона и Матрёны. На душе было скверно, тоскливо, уныло.

Но вот однажды поутру распахнулись ворота Перемышльской крепости, и к дому посадника, звеня бубенцами, подкатила тройка резвых жеребцов. С открытого возка, стряхивая снег, спрыгнула разрумянившаяся на морозе Сохотай. Она была облачена в тёплый овчинный полушубок, перетянутый широким кожаным поясом. Голову мунгалки покрывала меховая шапочка с верхом из голубого бархата, руки обтягивали сафьяновые рукавицы. Варлаам не сразу и узнал её, молодую, красивую, с ослепительной белозубой улыбкой.

Экая на тебе одежонка! — удивлялся Низинич, заключая невесту, прижавшуюся к нему холодной щекой, в объятия. — Не думал, не ждал, что приедешь.

Женщина тяжело дышала, долго молчала. Она сорвала с головы шапку, и иссиня-чёрный каскад волос рассыпался у неё по плечам. Она чуть отодвинулась от Варлаама, откинула голову назад, пальцем в сафьяновой рукавице поправила волосы, снова улыбнулась.

«А ведь она моложе, намного моложе меня, — подумал вдруг Низинич. — Ей, верно, не такой, как я, нужен. Молодой, красивый, сильный. Хотя... Как говорила она о своём брате? Не всё в жизни измеряется силой. Может, ей тоже хочется покоя, тишины, мира?»

Тем временем Сохотай прервала молчание.

— Я не вытерпела... Решилась... Уехала из Львова. Там — страшно... Люди умирают... Язва... — говорила она. — Скучала, спешила... Давно не видела.

И я по тебе скучал. Много раз на краю гибели был. Друга моего Эльсидей убил. Я ему отомстил.

Варлаам, усадив растрёпанную Сохотай на лавку, долго и обстоятельно рассказывал ей о походе, не скрывая от неё ничего из своих мыслей и ощущений. Молодая женщина слушала, подперев подбородок рукой.

— Ты можешь меня ругать, презирать, осуждать, но ты должна знать... Мне иначе было нельзя. Тихон — он был мой друг, мой лучший друг.

На глаза навернулись слёзы. Варлаам потряс седеющей бородой. Сохотай обхватила его голову, прижала к своей груди, шепнула:

— Мне не за что тебя осуждать. Ты поступил умно, правильно. Так и надо. Эльсидей — он зверь. Он был там... Когда убивали моего брата... Я бы поступила так же.

Удивительно, как эта женщина умела успокоить, унять бушевавшие в душе сомнения. Её простота была для Варлаама своего рода целебным лекарством. Именно сейчас, в эти мгновения он вдруг осознал, почувствовал, что беды его проходят, что уносится прочь страшное лихолетье, что минует его полыхавшая где-то подо Львовом моровая язва и что отныне всё в жизни его будет спокойно и упорядоченно.

Они поженились ранней весной, в дни, когда праздновалась весёлая Масленица. На душе у Варлаама была некая тихая радость, перемежающаяся с немного горьким чувством, что схлынула, провалилась в прошлое и никогда больше не вернётся к нему молодость, наполненная сочными красками страстей, и что теперь жизнь его будет совсем иной, и лишь изредка будут вспыхивать у него в памяти, охватывая сердце внезапной болью, лица навсегда ушедших от него некогда близких людей. Когда стоял он перед алтарём в храме Святого Иоанна на венчании и смотрел на иконы, вдруг показался ему лик святой Елизаветы удивительно схожим с лицом Альдоны. Он долго не мог отвести очей от этого исполненного тихой скорби лика и думал, что у безвестного художника, написавшего эту икону, наверное, тоже, как и у него, была в жизни пламенная и жаркая любовь, такая, которая до скончания лет оставляет в душе неизгладимый след.

Он с трудом, превозмогая себя, отвлёкся от воспоминаний, оторвал взор от иконы и ласково, с улыбкой взглянул на Сохотай, облачённую в свадебное платье. Мунгалка ответила ему живым, чуть насмешливым блеском чёрных, как перезрелые сливы, глаз.

82.

Сполох и молний, прочерчивая чёрное ночное небо за оконцем ослепительными мгновенными вспышками, озаряли утлую келью, выхватывая из тьмы исполненное страдания, изборождённое морщинами лицо князя Льва. Обхватив ладонями седую голову, старый князь недвижно сидел за грубо сколоченным дубовым столом. Стан его облегало чёрное платно из грубого сукна. Давно не чёсаная борода свисала, как мочало, в красных воспалённых глазах светилась тихая скорбь, перемежающаяся с глубоким безнадёжным отчаянием.

Мир сужался, в прошлом остались пышные выезды, рати, пиры, громкие победы. Мелкими и ничтожными казались сейчас, с высоты прожитых лет, некогда обуревавшие Льва светлые надежды и честолюбивые помыслы. Потом, много позже, на склоне лет, Лев мечтал уже об ином — о покое, о тишине, о благостной медленно текущей старости, но и это не сбылось. После похода