Железный Густав - Ганс Фаллада

И вот настал день, когда доктор Хоппе явился в контору сам не свой. Он то беспокойно шнырял по банку и не слышал, о чем его спрашивают, то внезапно убегал в свое святилище, чтобы тут же без всякого видимого повода оттуда вынырнуть. Он то оживлялся, гоготал, хватал первого подвернувшегося за лацкан и бросал ему в лицо свое «ха-ха!»; то снова мрачнел и огрызался на все вопросы. Можно было подумать, что хозяин хватил рюмочку, — но нет, дело было явно не в этом.

— Не принимать взносов! — вдруг зарычал он. — Отсылайте клиентов, господа! Мне больше не нужны деньги!

Служащие ничего не понимали; с удивлением глядели они на своего шефа.

— Но что же нам отвечать вкладчикам? — раздался чей-то робкий голос.

— Мне все равно, что вы им скажете! Я сыт по горло! Не нужны мне деньги! Говорите им, — продолжал он, так же внезапно успокаиваясь, — что в данную минуту у нас нет на горизонте ничего особенно стоящего для помещения капиталов…

И господин Хоппе скрылся в своем святилище.

— Спятил… — прошептал Эрих Менц.

Гейнц Хакендаль с сомнением покачал головой. И в эту самую минуту он увидел хорошо одетого мужчину, входившего в вертящуюся дверь. Гейнц Хакендаль мгновенно втянул голову в плечи и почти исчез за своей конторкой.

Вошедший тихо заговорил со служащим, стоявшим у перегородки. Тот с сомнением глянул на дверь шефа.

Однако вошедший прошептал ему что-то успокоительное, и сотрудник впустил его в святилище.

Гейнц Хакендаль, как уже сказано, спрятался. Ему было бы весьма неприятно, если б его увидел брат Эрих. Бледный, одутловатый, разжиревший, заметно лысеющий, но все еще элегантный Эрих, — пожалуй, даже чересчур элегантный, в цилиндре…

Спустя четверть часа доктор Хоппе самолично проводил посетителя к выходу; Эрих уносил под мышкой один из портфелей шефа.

Возвращаясь, господин Хоппе радостно объявил:

— Господа, у меня отличные новости! Пробурены три новые скважины! Мы опять принимаем взносы!

С той минуты, как Гейнц Хакендаль увидел в конторе своего брата Эриха, увидел, как он уходил с портфелем шефа, его подозрения превратились почти в уверенность. Да, дела банкирской конторы «Хоппе и K°» из рук вон плохи! Эрих участвует в них, а, по наблюдениям Гейнца, Эрих участвовал только в темных делишках. Раз здесь не обошлось без его брата, значит, дело дрянь…

С Эрихом Менцем Гейнц не мог поделиться своими сомнениям. Эриху Менцу незачем было знать, что за фрукт его братец. А с Ирмой, которая относилась к Эриху не лучше, чем Гейнц, он об этом говорить не хотел: до родов оставалось едва ли две недели.

Итак, он один, ему одному приходилось решать, одному нести всю ответственность. «Но что же мне делать?! — размышлял он. — Если я по собственному желанию уйду со службы, мне и пособия не дадут! Бежать в полицию? Но какие у меня доказательства?»

У них почти ничего не отложено — ста марок и то не наберется. «Что же делать? — снова и снова размышлял Гейнц. — Ничего не попишешь — надо уходить! Не могу же я участвовать черт знает в чем! Но Ирма — Ирма меня съест. Мы и в самом деле останемся ни с чем, а тут еще ребенок!»

Эта мысль пронзила его, но долго он на ней не задержался. То были заботы будущего, а на него неотступно наседало настоящее. С потемневшим лицом сидел он за своей конторкой, — разумеется, сумасшествие выплачивать тридцать шесть процентов. Это, конечно, явное надувательство. Какое-то ослепление помешало ему во всем разобраться!

Да и все они ослеплены. Мечутся между подозрением и алчностью, и эта их алчность, это желание хотя бы для себя выиграть потерянную войну, набить карман — а что до остальных, пропади они пропадом — было вопиющим! Лемке — достойный их образец! Когда шеф дарит ему деньги, выплачивая проценты, которые ему заведомо не положены, когда он пускается на уловки, до каких бы не унизился ни один солидный коммерсант, — тут Лемке повержен на колени. Когда его грубо обманывают, он верит!

Только бы выбраться из этого болота! Я дал себя одурачить! А ведь я поклялся, что с Эрихом у меня никогда не будет ничего общего. Гейнц принялся потихоньку просматривать столбцы газетных объявлений под рубрикой: «Требуется». До чего же их было мало — только теперь он это понял! И всегда он опаздывал. «Спасибо, мы уже нашли! Пораньше надо вставать, молодой человек!»

Отчаянная хандра нападала на него после таких «смотрин», но ничего не поделаешь, — хандра не хандра, есть место, нет места — дерьмо остается дерьмом, а с дерьмом он не хочет связываться!

Каждое утро, прощаясь с совсем уже отяжелевшей Ирмой перед тем, как бежать на работу, проклинал он себя за трусость. Чего ради я туда хожу? Трус несчастный! Теперь-то я уже знаю, что такое страх перед жизнью…

Так же было у него тогда с Эрихом и Тинеттой. Нет, — Эрих не давал о себе забыть, все напоминало ему об Эрихе. Гейнц и тогда сотни раз клялся, что ноги его не будет на этой роскошной вилле — и все же продолжал туда таскаться, как он каждое утро таскается на работу! Он до тех пор праздновал труса, пока окончательно не нарвался: унижение, несмываемый позор… Нет, больше это не повторится! Надо уходить…

Кабы не Ирма да ребенок! Один я бы ничего не боялся!

Но это же трусливая отговорка — рассуждать о том, что было бы и чего бы не было! Хоть бы Хоппе сам его уволил — у него, у Гейнца, сохранилось бы право на пособие (еще одно «если!»). Гейнц стал ворчлив и неразговорчив, он давал неясные справки, он недовольно грыз ручку, когда на него наваливали лишнюю работу, говорил «господин Хоппе», вместо «господин доктор Хоппе», и надевал галстук, в котором преобладал красный цвет.

Ребячество, постыдная трусость — перекладывать на кого-то решение своей судьбы. Гейнц знал это и все же это делал — он прятал голову, как страус… Надо быть практичным, утешал он себя. Этого требует здравый смысл. Не выливай грязную воду, пока не запасся чистой — говорится даже в пословице.

И вдруг все решилось так быстро, как он и не ожидал. Некто третий взял решение в свои руки…

Как-то он торопился с письмами на почту, и только вошел в вертящуюся дверь, как кто-то с улицы протиснулся навстречу и сквозь стекло заметил выходящего Гейнца… Оба рывком крутнули дверь: Гейнц вкрутил в банк своего брата Эриха, тогда как брат Эрих не менее энергично выкрутил из банка своего брата Гейнца. Оба брата вплотную увидели друг друга сквозь стекло. Гейнц смотрел угрюмо, но и растерянно; тогда как Эрих, по-видимому, хладнокровно оценивал ситуацию, — он заметил в руках брата письма, заметил, что тот без пальто…

На улице Гейнц остановился. Волей-неволей он должен был остановиться. Там, в приемной, стоял его брат и тоже смотрел на него. Однако Эрих ничем не показал, что узнал брата, и не выразил ни малейшего намерения с ним поговорить…

С минуту глядели друг на друга братья-враги…

Гейнцу лезли в голову всякие посторонние мысли: опять он напялил цилиндр. Этакая обезьяна! Да он и всегда был обезьяной!

Словно ему больше нечем было укорить брата, как только его обезьяньими замашками!

Но тут наплыли какие-то другие фигуры, кто-то вошел в стеклянную дверь — и Эрих исчез из виду. Очень медленно, погруженный в себя, зашагал Гейнц на почту со своими срочными пакетами. «Сегодня ты, во всяком случае, поставишь точку, — пригрозил он себе. — Эх ты, трусливая собака! Осел вислоухий! Сегодня же заявлю об уходе, будет у меня пособие или не будет!»

Но он так и не заявил, потому что заявлено было, ему. Брат Эрих не стал колебаться, ему достаточно было увидеть Гейнца…

— Скажите, — обратился к Гейнцу доктор Хоппе, усиленно гнусавя, — скажите, вас ведь зовут Хакендаль?

— Совершенно верно, господин Хоппе!

— Почему же вы называете себя Дальхаке? Как это понимать?

— Я ни разу так себя не назвал, — возразил Гейнц угрюмо. — Это вы меня так называете.

— Странно! Как я мог называть вас Дальхаке, когда вы Хакендаль? Прошу мне объяснить!

— Очевидно, вы не расслышали мою фамилию.

— Положим! А вы, очевидно, сочли излишним поставить меня об этом в известность? Чтобы я не мог навести о вас справки, верно?

— И вы их теперь навели — у господина Хакендаля?

— Молодой человек, как вы смеете говорить со мной таким тоном? Я ваш начальник… Вы обязаны мне своим существованием…

— Вот как? А я считал, что обязан этим отцу!

— Молодой человек!

— Хакендаль…

Но господин Хоппе уже одумался.

— Вы мне больше не нужны, — заявил он сердито. — У меня любой день — конец месяца. Вы сегодня предупреждены, и сегодня же уйдете. Вот ваш месячный оклад. Тидтке или кто-нибудь, кто не занят, выдаст вам бумаги. И убирайтесь!

— Честь имею, господин Хоппе, — сказал Гейнц Хакендаль, чувствуя, что гора свалилась с плеч. С этим кончено, через это мы прошли, а там будь что будет!..