Буря - Илья Эренбург

Ясно, что она спуталась с макаронщиком. Мало ей было Роберта… Воевать итальянцы не воюют, а юбку такой не пропустит… Подлец! Да и все подлецы… Главное — никаких надежд на скорый отпуск — русские не дают передышки.

Полковник приказал жечь амбары, хлеб, инвентарь. Рихтер как-то задумался: почему я, культурный человек, архитектор, радуюсь, когда поджигают домишко? Русские пишут в листовке, что это преступно и бесчеловечно. Вздор! На войне нечего разыгрывать юристов. А разрушать человеку так же свойственно, как строить. У каждого из нас накипело на сердце… Сколько обманутых надежд, потерянных друзей! Потом люди мстят за развалины Гамбурга или Кельна. Когда пылает село, мне кажется, что я вижу глаза Гильды — яркие, печальные и бесстыдные. Сейчас она обнимает своего итальянца.

Одна русская женщина вчера плакала, умоляла пощадить ее хибарку. Рихтер рассердился — разрушены прекрасные дома на Унтер-ден-Линден, погиб дом, который я построил для полковника Габлера. А эта идиотка плачет над своим хлевом! Рихтер не только сжег дом, он застрелил корову, перебил кур, кричал: «Чтобы живой души не осталось!» (Женщину убил не он, а рыжий Карл.)

Все время жрем мясо, от этого чорт знает что с желудком, то и дело солдаты отбегают в сторону. Слов нет, величественное зрелище! Еще хорошо, что лето… Не могу себе представить, что с нами будет зимой?

Здесь больше нет белых мазанок, как на Украине. Деревянные лачуги, смешные колодцы с шестами, мы такие видели, когда наступали в первое лето… Как тогда было весело! Говорят, в этом селе люди связаны с партизанами. Обер-лейтенант сказал, чтобы женщин не трогали. Рыжий Карл все-таки прикончил старуху и двух девчонок. Одна девочка просила: «Дяденька, не убивай, гони лучше в Германию…» Мы их восстанавливаем против себя. А что будет потом?.. Мужчин расстреляли. Долго искали скот — бандиты куда-то спрятали. Таракан обнаружил стадо в овраге. Сначала забавлялись — стреляли в цель, Рихтер убил трех коров. Потом обер-лейтенант сказал, что нужно торопиться; дали несколько очередей.

Обер-лейтенант объявил, что мы закрепимся на Соже. Есть приказ фюрера. Если пустим русских на правый берег, полковник отдаст всех под суд. Дай бог, чтобы удержались!..

Болят ноги. Болит живот. Болит сердце — никогда еще не было такого паршивого настроения. Все это могло быть нашим — нивы, стада, деревни. Почему мы теряем Россию? Говорят — были военные ошибки. Но ошибки бывают у всех. Как будто русские мало ошибались!.. Обер-лейтенант уверяет, что нас подвели итальянцы. А капитан Хейбинг рассказывал, что в Италии не так много наших войск. Почему же мы отступаем? Надоело, вот что. Нельзя пятый год воевать. Пока мы наступали, в этом был какой-то смысл. Я мог про себя критиковать некоторые эксцессы, но я понимал, что фюрер выражает динамизм немецкой души. А теперь война никого больше не интересует. Каждый день слышишь: «Когда это кончится?» Незаметно для себя стали пацифистами. Если мы удержимся на Соже, то только потому, что военный суд — это не шутка…

Они заночевали в селе. Можно как следует выспаться — позади третий батальон. Обер-лейтенант разместился в двухэтажном здании школы. Рихтер выбрал самую чистую лачугу. Пришел Таракан, принес бутылку венгерского коньяку. Они закусили, выпили. Рихтер думал о Гильде. Она пишет нежно, может быть слишком нежно… Ужасно не знать, что будет завтра! Чем все это кончится?.. Может быть, хуже, чем в восемнадцатом, тогда против нас были цивилизованные противники. Можно разговаривать с Ллойд-Джорджем, но не с большевиками. Какой-нибудь Лукутин — это одержимый… Притом мы их озлобили. Как я мог объяснить той дуре, что ее хибарка не стоит коробки спичек? Она считала, что у нее отняли дворец. Рыжий Карл ее застрелил. Но у нее — муж или брат… Вдруг эти дикари ворвутся в Германию? Нет, этого не может быть — есть фюрер, есть немецкая наука, есть армия!

Рихтер спросил Таракана:

— Ты веришь, что мы удержимся на Соже?

Может быть, Таракан выпил слишком много коньяку, но он бессмысленно рассмеялся, его жидкие длинные усы долго подпрыгивали.

— Я больше ни во что не верю. Мне показалось, что я верю в господа бога, как моя старуха. Но это пропаганда. И то, что я фельдфебель, это тоже пропаганда. Смешно!..

Он действительно продолжал смеяться. А Рихтеру стало страшно: уж если Таракан несет такое, значит крышка… Рихтер допил бутылку и постарался скорее уснуть, чтобы ни о чем больше не думать.

Он проснулся от стрельбы, Таракан подтянул штаны, схватил автомат. Ночь была темной, моросил дождик; нельзя было понять, кто стреляет. Таракан и Рихтер побежали к школе.

— Позади третий батальон, не может быть, чтобы русские нас догнали, — сказал Рихтер.

Таракан не слышал, бежал впереди. Он снова превратился в исправного фельдфебеля.

Кто-то крикнул: «Да это бандиты!..»

Таракан с девятой ротой прикрывал отход батальона.

Когда рассвело, не досчитались фельдфебеля Грюна и четырнадцати солдат. Рыжий Карл видел, как партизан застрелил Таракана.

Рихтер считал Таракана набитым дураком; но теперь он жалел о нем, как не жалел никогда ни об одном друге. Таракан — это все наше прошлое, веселое лето, зима с ее ужасами, ржевский ад, выпивки, девушки, страх, тоска, письма… А убил его бандит, такому все равно, что Таракан побывал в Париже, сражался против сенегальцев, одним из первых вошел в Белосток… Бедный Таракан, он как будто предчувствовал, что погибнет, смеялся, говорил, что ни во что не верит, а умер замечательно, как старый гренадер…

Та деревня была осиным гнездом, жаль, что не сожгли. Но позади третий батальон — это парни почище наших, они ничего не оставят…

Увидев деревушку в стороне от дороги, Рихтер крикнул:

— Нужно сжечь!..

Он даже позабыл об опасности, так хотелось ему огня, воплей, смерти.

10

В минуты нежности Рихтер называл жену «кошечкой», а сердясь или ревнуя, думал — мартовская кошка! В Гильде было нечто кошачье — круглые зеленые глаза, мягкость движений, та отчужденность, которая сводила с ума Рихтера: он чувствовал, что жена живет своей отдельной жизнью, чем она послушней, тем строптивей.

Весной Рихтер приезжал в отпуск. Он неуверенно прошел по своей берлинской квартире, брал в руки безделки и улыбался, как ребенок, потом вдруг бросил вазочку на пол, выругался. Гильда перепугалась. Он сказал: «А ты понимаешь, что такое Ржев?»… Она приготовила ему ванну, налила хвойный экстракт. Он начал бессвязно рассказывать про какой-то сосновый лес, где погибли Шеффер и Вальтер. Гильда не знала, о ком он говорит, не понимала ни военных терминов, ни солдатской ругани. Желая отвлечь Курта от страшных воспоминаний, она щебетала, рассказывала про платья, про мелкие домашние заботы, про сердечные дела подруг. Рихтер прерывал ее: «Мне это неинтересно, понимаешь?..» Он думал, что она не хочет понять его страданий. Бездушная кукла, пока он валялся в окопах, она развлекалась с десятком тыловиков! Он говорил ей «потаскуха», потом просил прощения, гладил ее курчавую голову, шептал «кошечка».

Больно сжав ее руку, он спросил: «Кто любовник?» Она ответила: «Ты». Курт ей казался теперь не мужем, а любовником, чужим и привлекательным. Она прощала ему грубость, чувствуя за ней дыхание войны. Когда Курт сказал, что подозревает Роберта, она рассмеялась: «Боже мой, он влюблен в меня девять лет, объяснился еще до тебя!.. И ты хочешь, чтобы я вдруг стала его любовницей? Это было бы противоестественно…» Она называла Роберта «адъютантом» и, когда он доставал кофе или шелковые чулки, говорила: «Можете меня поцеловать в щечку, как папа»…

Она оставалась верной мужу, хотя могла с гордостью сказать, что, несмотря на тотальную мобилизацию, вокруг нее всегда было несколько поклонников. Она с ними кокетничала — она кокетничала со всеми, даже с кузиной Иоганной. Недавно Гильде исполнилось тридцать лет, она с ужасом подумала: старею. Но люди, которые ей говорили, что она хорошеет, не лгали. В ней оставался задор любопытной девчонки, а глаза выражали зрелую неуспокоенную страсть. «Ты — белая негритянка, — говорил ей Курт, — тебе нужны пальмы и плетка…»

Гильда не хотела уезжать из Берлина, хотя боялась бомбежек: квартира, где она прожила с мужем шесть лет, казалась ей тихой пристанью. Оказавшись в маленьком городке, с глупой и злой Иоганной, которая считала губную помаду символом распутства, Гильда приуныла. Заплаканные женщины, сплетни, разговоры о продовольствии — госпожа Мюллер получила третью посылку из Дании, у Клары два «пакета фюрера», Эльза умеет приготовлять картофельный салат без масла… Забрали почти всех мужчин, из молодых остался только доктор Ланге, но у него искусственный глаз, когда он говорит комплименты, становится страшно. Молодые женщины разгуливают в брюках, говорят о том, как ухаживать за коровами и как наказывать полек. Боятся какого-то русского, который убежал из лагеря в лес и будто бы нападает на проезжих. Еще больше боятся воздушных налетов — рядом с городом химический завод.