Островитяния. Том первый - Остин Райт

— Мне кажется, я нравлюсь ей.

Я употребил слово амия, означающее дружескую привязанность.

— Конечно, нравитесь! — воскликнула Наттана так уверенно, что надежда во мне воспряла.

— Почему вы так думаете?

— Разве можете вы не нравиться!

Надежда угасла.

— Не принимайте слишком всерьез то, что я сказала, что вам не добиться ее, — строго продолжала Наттана. — Я действительно не знаю. Но она — единственная женщина в роду Дорнов, даже если у нее нет оснований наследовать титул… Ах, не следовало ничего этого вам говорить. Я слишком мало разбираюсь… Я надеюсь, что вы в конце концов добьетесь ее. Вы и вправду можете. Почему бы и нет?

— Так много «против»! — воскликнул я и, чтобы облегчить душу, с горечью поведал Наттане о неприязни Дорны к иностранцам, о том, что я беден и перспектив у меня мало, о своих конфликтах с министерством, — словом, обо всем…

Наттана слушала, время от времени вставляя сочувственные замечания. Я по-прежнему не видел ее лица, хотя угадывал его дружески соболезнующее, озабоченное выражение.

Когда я, наконец, высказался, Наттана решительно заявила, что работать она больше не может и нам надо пойти прогуляться. Она сама принесет мой плащ и сапоги и тоже переоденется.

— Если кто-нибудь увидит вас сейчас, он тут же обо все догадается.

Порывами налетал западный ветер, развевая полы наших плащей, но дождь почти кончился. Мы шли прямо против ветра, нагнувшись, наклонив головы. Воздух был теплый, землю размыло, так что продвижение вперед давалось с трудом. Я чувствовал, что совершенно без сил, выжат до конца, но рядом был верный друг, Наттана, впрочем державшаяся довольно ровно, стараясь и голосом и всем поведением показать, что она — на моей стороне, показать свою симпатию — амию.

Мы дошли до Хиса, стекавшего с перевала Темплина, но спускаться дальше не стали. Река неслась внизу ревущим грязно-желтым потоком.

Простояв какое-то время, торжественно и молча глядя на реку, мы повернули обратно к усадьбе. До ужина было еще далеко, и я поднялся в свою комнату.

Зачем рассказал я Наттане про Дорну? Минутами я укорял себя, чувствовал, что моя любовь теперь отчасти обесценена, и в то же время мне было приятно сознавать, что и Наттана теперь тоже знает, что наша дружба стала прочнее. Она владела моей тайной. Она и никто больше. Она никому ее не откроет. Она сама так сказала, и я верил ей и знал, что она единственная поможет мне, если это будет в ее силах.

Двенадцатого октября я отправился обратно в Город, где меня ждали все те же пароходы, письмо из дому, нотации из Вашингтона, мои консульские обязанности и мое одиночество. Вновь три месяца, как прежде, в ожидании весны и Дорны, только теперь мне будет еще тяжелее. И в те три месяца я любил ее, но то была мальчишеская любовь.

Снова день выдался погожий. Наттана выехала со мной. Мы договорились позавтракать вместе в полдень, где бы он нас ни застал, после чего она должна была вернуться домой. Утреннее солнце только что поднялось в дымке над восточным концом долины. Снежные вершины гор еще розовели на темно-голубом небе. Широкая долина полнилась приглушенным розовым светом. Лицо Наттаны, прояснившееся, омытое сном, с влажно блестящими зелеными глазами под еще слегка припухшими веками, было и вправду очаровательно; когда же солнце, снопами золотых лучей просеиваясь сквозь отливающую сталью хвою, падало на ее волосы, они вспыхивали ярко, как медь.

Мне, горожанину, казалось, что не может быть лучше судьбы, чем вырасти на таких прекрасных просторах, не тронутых человеком.

За все это утро любовь к Дорне ни разу не заставила больно сжаться сердце, ни разу не внесла беспорядка в мысли. Образ ее был далеким, и я не стремился оживить, приблизить его, зная, что чувство мое лишь притаилось, не утратив своей силы. Наттана, чутко угадывая мое настроение, вела себя раскованно и непринужденно.

Было еще сравнительно рано, когда мы преодолели лесную полосу и въехали в царство сияющего разреженного воздуха, обманчиво скрадывающего расстояния. Острыми, грубыми углами лежали кругом тени скал, между которыми росли альпийские цветы и травы. Снежные языки спускались по склонам. Надменные белые вершины, по-прежнему далекие, казались ближе.

Дорога петляла по крутому склону широкой лощины. Хис несся, раздавшись бурным потоком.

Появилась возможность перемолвиться парой слов с Наттаной. Лошадь под ней, более крупная, сейчас шла медленнее Фэка, который слегка опустил голову и быстро продвигался вперед. Мне приходилось сдерживать его, так как несколько раз, оглядываясь, я замечал, что моя спутница отстает. Она ехала не только за мной, но и ниже меня, и я видел ее румяное лицо и ярко-рыжие волосы на фоне зеленым ковром раскинувшейся долины.

Мы достигли верхней точки перевала меньше чем за три часа. Солнце стояло уже высоко.

Здесь можно было ненадолго спешиться. Вершина горы есть нечто само по себе законченное, но, достигнув ее, приходилось начинать спуск, в то время как перевал — не конечная точка, а лишь миг, начало нового пути. Поэтому преодолевать перевалы интереснее, чем покорять вершины.

Свои смутные мысли на этот счет я попытался изложить Наттане.

— Может быть, но не для меня, — ответила она. — Я — возвращаюсь.

— Как бы я хотел, чтобы мы и дальше ехали вместе!

— Я тоже! Я даже подумывала, уже не доехать ли мне с вами до Андалов…

— Так почему бы и нет?

— Нет, — усмехнулась Наттана. — Я не могу. Но насчет перевала я согласна… в общем.

— Вы были так добры, что проводили меня, — сказал я, внезапно поняв, какой чести удостоился. Наттана тратила на меня целый день.

Девушка взглянула на меня с искренним удивлением.

— Рано еще меня благодарить. Я собираюсь ехать с вами, пока не наступит время обеда… И вообще благодарить меня не за что, — добавила она, садясь на лошадь.

Мы спустились в долину, неглубокую, однако скрывшую из виду все, кроме верхушек скал. Ручей, постепенно расширяясь, бежал по дну.

Я крикнул Наттане, что, пожалуй, интересно было бы увидеть долину, по которой не протекал бы ручей. Как я и рассчитывал, шутка пришлась ей по вкусу, она рассмеялась.

Похожий на молодые, неокрепшие ивы кустарник, еще без листвы, стал показываться во впадинах и по склонам. Холодный, резкий воздух потеплел. Часа через два, когда мы подъехали к видневшейся вдали роще, настало время ленча.

Хисы так часто ездили этой дорогой, что у них было свое, уже много лет назад выбранное место стоянки. Недалеко от дороги плоский выступ скалы спускался от низкорослых старых сосен к ручью. Корни деревьев образовывали как бы естественные сиденья. Солнце мягко пригревало камень, а сзади, среди сосен, где не было ветра, можно было поставить лошадей.