Победы и беды России - Вадим Кожинов

Словом, Кюстин, увлеченный «подброшенной» ему русскими негативистами сугубо тенденциозной идеологемой о варягах, не задумался о том, что подобный «подход», примененный к истории не русского, а его собственного народа, даст намного более прискорбный результат (ведь при таком «подходе» получается, что даже и язык предки Кюстина получили от другого, чужого народа — в виде так называемой народной латыни…)

Можно бы вполне аргументированно показать, что большинство кюстиновских обличений России основывается на подобного рода идеологемах, а не на конкретно-историческом осмыслении реального положения вещей. Но сегодня уже нет нужды в таком разборе предпринятой французским путешественником «критики» России, ибо пять лет назад было опубликовано превосходное исследование Ксении Мяло «Хождение к варварам, или Вечное путешествие маркиза де Кюстина» (см. журнал «Россия. XXI», 1994, 3–5), в котором впервые с полнейшей убедительностью раскрыта суть «методологии» этого знаменитого сочинения.

Сошлюсь на одну выразительную деталь из исследования Ксении Мяло. Речь идет об очередном из многочисленных изданий книги Кюстина, вышедшем в 1989 году в переводе на английский язык с предисловием историка Д. Бурстина, который, в частности, заявил: «Эта книга является блистательным образцом древнего жанра, столь же древнего, что и Геродот».[187] Бурстин, метко констатирует Мяло, «похоже, и не подозревает, до какой степени точно определяет тем самым… суть книги де Кюстина… Ибо именно Геродотом были впервые нарисованы впечатляющие картины варварских скифских пространств… Именно у Геродота… получил пластическое воплощение, оставшись своего рода вечным эталоном, комплекс Европы перед лицом „Азии“ как угрожающий самим ее (Европы) основаниям…»

И К. Г. Мяло показывает, что в подоснове нарисованного Кюстином негативного образа России лежит созданный почти двумя с половиной тысячелетиями ранее геродотовский — чисто мифотворческий — образ, который то и дело заслоняет собой реальную страну; так, например, в точном соответствии с Геродотом, Кюстин утверждает, что-де в России «море (Балтийское. — В. К.) свободно ото льда едва лишь в течение трех месяцев»…

Добавлю от себя, что в ряде «зарисовок» Кюстина жители России — опять-таки в соответствии с Геродотом — словно бы обнаруживают готовность к антропофагии: «…входит человек, весь в поту и в крови… Узкий рот, открываясь, обнажил белые, но острые и редкие зубы; то была пасть пантеры…» (I, 321)[188] Казалось бы, перед нами индивидуальная характеристика; однако в другом месте, рисуя облик людей, как он определяет, «из глубины России», Кюстин утверждает, что у всех них «ослепительно белые зубы… остротой своей напоминающие клыки тигра…» (I, 150).

Впрочем, как уже сказано, масштабный и в то же время тщательный анализ кюстиновской — восходящей к геродотовской — «мифологемы» о России читатель найдет в труде К. Г. Мяло. Особенно существенно, что Ксения Григорьевна справедливо рассматривает книгу Кюстина не столько как антирусскую, сколько как русофобскую в точном, буквальном значении этого слова, — то есть книгу, продиктованную «фобией», страхом перед Россией, которая-де жаждет завоевать весь остальной мир и — что наиболее важно — в самом деле способна это совершить, о чем многократно и подчас с предельной тревогой вещает француз…

И именно русофобской, а не антирусской основой кюстиновской книги объясняется ее беспрецедентная популярность на Западе. В 1951 году, в острый период «холодной войны», ее сокращенный перевод был издан в США с предисловием тогдашнего директора ЦРУ Беделла Смита, который заявил, что «книга может быть названа лучшим произведением, когда-либо написанным о Советском Союзе» (именно о Советском Союзе! — отметила, цитируя эти слова, К. Мяло).

При истинно внимательном восприятии книги Кюстина любой читатель может убедиться, что рассуждения о российских «деспотизме», «рабстве», «варварстве» и т. п. имеют своей главной целью не обличение и поношение страны (хотя обычно именно так и воспринимаются эти рассуждения, — но именно из-за недостаточной внимательности); в этих и подобных «качествах» России Кюстин усматривает — и не раз прямо и ясно говорит об этом — одну из основ ее уникальной мощи. Так, например, рассуждая о «жертвах» русского самодержавия — и притом, надо сказать, крайне преувеличивая их количество, — он заключает (и это в его глазах — главная сторона дела): «Если мерить величие цели количеством жертв, то нации этой, бесспорно, нельзя не предсказать господства над всем миром» (I, 375).

Но «негативные» качества России — это, с точки зрения Кюстина, все же, как сказано, только одна из основ ее мощи; не менее важны в этом отношении и ее вполне «позитивные» качества. В предисловии к книге Кюстин утверждает: «…многое в России восхищало меня», «никто более меня не был потрясен величием их (русских. — В. К.) нации и ее политической значительностью. Мысли о высоком предназначении этого народа, последним явившегося на старом театре мира, не оставляли меня…» (I, 19).

Если бы не было этого потрясения величием нации, не возникла бы и острейшая русофобия… Ведь вообще-то Кюстин с полным пренебрежением относился к народам, которые он не считал истинно «европейскими». Так, он недвусмысленно писал: «Финны, обитающие по соседству с русской столицей… по сей день остаются… полными дикарями… Нация эта безлика» (I, 19).

Этот текст действительно всецело «антифинский». Кюстин не знал, да, вероятно, и не желал знать, что пишет эти «европейско-расистские» фразы о заслуживающем глубочайшего уважения народе, который, например, создал одно из самых великолепных эпических творений мира — «Калевалу» (за четыре года до кюстиновского путешествия Элиас Лёнрот издал ее письменную обработку). Но Кюстин высказывается примерно в том же духе и о других живущих восточнее основной территории Европы народах, — исключая один только русский, которым он многократно так или иначе восхищается…

Ксения Мяло, естественно, обращает внимание и на «позитивную» сторону кюстиновских высказываний о русских, упоминая, например, что «Кюстин говорит о несомненной одаренности русских (называя их даже „цветом человеческой расы“), о мощном, ощущаемом им потенциале страны» и т. д. Но, по ее словам, любые, в том числе и вполне «позитивные», качества России «воспринимаются (Кюстином. — В. К.) не сами по себе, но как проявление все той же изначальной, порочной и враждебной сущности России и даже некой ее метафизической небытийности»…

Вот этот — и, подчеркну, единственный — элемент в исследовании Ксении Григорьевны я считаю необходимым уточнить.

Во-первых, мысль о «небытийности» России — в сравнении с Европой, да и с собственно Азией — присуща так или иначе истинному русскому самосознанию (достаточно напомнить тютчевское: «В Россию можно только верить»).

Во-вторых, многие позитивные качества России, о которых говорит Кюстин, он вовсе не воспринимает как «порочные». Другое дело — «враждебные». Русофобия, страх перед Россией, пронизывающий книгу француза, определяется, повторю, отнюдь не только негативными качествами описываемой им страны, но и не в меньшей — или даже большей — степени восхищающими его качествами.

Когда Кюстин в процитированной только что фразе утверждает, что «никто более меня не был потрясен величием их (русских. — В. К.) нации», он говорит правду (если, конечно, иметь в виду только предшествовавших ему иностранных авторов, посетивших Россию).

К сожалению, почти все современные русские читатели его книги знают ее по двум очень значительно сокращенным и отчасти кратко «пересказывающим» изданиям, подготовленным еще в 1910 и 1930 годах отнюдь не «русофилами». Уже говорилось, что эти «суррогаты» были переизданы в 1990 году общим тиражом 700 000 экземпляров, а вышедший в свет в 1996 году полный перевод «России в 1839 году» издан в количестве всего лишь 5100 экземпляров… И, как справедливо сказано в приложенной к этому аутентичному изданию статье, «авторы „дайджестов“, выбирая из Кюстина самые хлесткие, самые „антирусские“ пассажи, превращали его книгу в памфлет» (I, 383).

Правда, кюстиновское сочинение, если иметь в виду преобладающее большинство его страниц, являет собой все же не что иное, как памфлет, но местами оно нежданно превращается в настоящий панегирик (это, о чем уже шла речь, отнюдь не противоречит кюстиновской русофобии, ибо потенциальный «завоеватель мира» действительно опасен, если он обладает подлинной значительностью и тем более — как не раз утверждает Кюстин — «величием»).