Лукиан Самосатский. Сочинения - Лукиан

18. И после всего этого вы требуете от нас, чтобы мы переменили и исправили свое поведение, так как мы-де нередко дурно обдумываем свои поступки, между тем как сами вы неосмотрительны в собственных и ни одного из них не совершаете следуя разумному решению, но всегда руководитесь привычкой или страстью. Поэтому вы ничем не отличаетесь от людей, уносимых бурным потоком: куда устремится течение, туда люди и несутся; так и вы — куда увлекают вас страсти. С вами происходит совершенно то же, что произошло, говорят, с одним человеком, севшим на бешеного коня: конь, конечно, подхватил его и помчал, а человек этот уже не мог сойти с коня во время скачки. И вот, кто-то, встретив его, спросил, куда он мчится. "Куда ему заблагорассудится", — ответил тот, указав на коня. Так и вы: если бы кто-нибудь спросил вас: "куда вы несетесь?" и если бы вы пожелали ответить правду, вы должны были бы сказать или просто: "куда угодно нашим страстям", или точнее, в одном случае: "куда угодно наслаждению", в другом — «честолюбию», в третьем — «жадности». Один раз вас может умчать гнев, другой раз — страх, третий — еще, что-нибудь подобное, так как не на одном, но на множестве различных коней носитесь вы, садясь то на одного, то на другого, — но все они равно дики и потому заносят вас в пропасти и стремнины. Но пока вы не свалитесь, до тех пор вы никогда не понимаете, что вас ожидает падение.

19. Что же касается грубого плаща, над которым вы насмехаетесь, то и он, и мои длинные волосы, и вся моя наружность такой огромной обладают силой, что дают мне возможность жить спокойно, делать что захочу, и дружески встречаться с кем пожелаю. Ведь из людей невежественных и необразованных ни один не захочет подойти ко мне из-за моего вида, а разные неженки, так те еще издалека сворачивают в сторону. Сближаются же со мной люди самого тонкого ума, строгой совести, жаждущие стать лучшими. Эти люди чаще всего приходят ко мне, и с такими я рад вести беседы. У дверей же так называемых счастливцев я не прислуживаюсь, их золотые венки и пурпурные ткани почитаю за дым и смеюсь над этими людьми.

20. Если же ты, прежде чем насмехаться, хочешь убедиться в том, что моя наружность не только честным людям, но и богам приличествует, — рассмотри изображения богов: с кем они покажутся тебе схожими — с вами или со мной? И не только эллинские, но и варварские храмы обойди и посмотри, как изваяны и написаны боги: с длинными волосами и бородами, как у меня, или стрижеными и бритыми, подобно вам? Впрочем, в большинстве случаев ты и хитонов не увидишь на них, как и на мне. Так что же? Неужто ты еще осмелишься говорить о такой наружности, будто она никуда не годится, когда и самим богам она оказывается подходящей?

СУД ГЛАСНЫХ

Перевод

Н. П. Баранова

1. При архонте Аристархе Фалерском Пианепсиона седьмого дня Сигма вошла в суд семи Гласных с жалобой на Тау, обвиняя последнюю в насилии и расхищении ее имущества и заявляя, что все слова с двойною Тау отняты подсудимою у нее, Сигмы.

2. — Судьи Гласные! Пока вот эта самая Тау, присваивающая мое достояние, появляясь на местах, ей не подобающих, обижала меня умеренно, я без затруднения сносила чинимый мне ущерб и пропускала мимо ушей некоторые ее выражения, сохраняя ту умеренность, которой, как вам известно, я всегда отличалась по отношению как к вам, так и к прочим буквам. Однако, раз Тау в своей безумной жадности дошла до того, что не довольствуется уступками, которые неоднократно я ей делала с великой кротостью, но уже добивается большего, я вынуждена ныне потребовать ее к ответу перед вами, знающими нас обеих. Немалый я испытываю страх при мысли, что мне грозит опасность оказаться вовсе упраздненной; что, прибавляя к прежде совершенным преступленьям все новые и большие, Тау окончательно вытеснит меня с моих исконных мест и что, сохраняя спокойствие, я, пожалуй, вовсе перестану считаться буквой и буду приравнена к простому свисту.

3. Справедливость требует, чтобы не только вы, на суд которых мы сегодня явились, но и остальные буквы так или иначе стояли на страже против подобных покушений: ибо, если дозволить всякой букве по желанию покидать места, где она должна ставиться, и насильно захватывать чужие, а вы будете этому потворствовать — вы, без которых ни одно слово не пишется, — я не вижу, каким способом сохранятся тогда в нашей расстановке те правила, по которым нам исстари положено ставиться. Нет, я уверена, что вы никогда не дойдете до такой беззаботности и небрежности, чтобы потворствовать всяким несправедливостям. Но если уж случится, что вы не обратите внимания на нашу тяжбу, то мой долг как потерпевшей не оставить так этого дела.

4. Ах, если бы и дерзость других букв была пресечена сразу, когда они только еще начинали нарушать законы! Не воевали бы тогда до сих пор между собою Лямбда и Ро, оспаривая друг у друга головную боль: «кефаляргия» иль «кефалялгия»? Также и Гамма не ссорилась бы с Каппой, и между ними дело не доходило бы частенько чуть не до драки в мастерской валяльщика из-за того, как надлежит называть ее: «гнафейон» или «кнафейон»? Та же Гамма перестала бы бороться с Лямбдой за «молис» — "с трудом" отнятое или, лучше, украденное ею у Лямбды и переделанное в «могис». Да и другие буквы жили бы себе спокойно, не устраивая противозаконной путаницы. Как хорошо, когда каждый сохраняет то место, где ему назначено стоять. Переходить же куда не следует пристало только правонарушителям.

5. Кто был он, первый начертавший нам эти законы? Кадм-островитянин? Или Паламед, сын Навплия? Или правы те, что с Симонидом связывают это мудрое изобретенье? Как бы там ни было, эти люди не только четко определили наш порядок, закрепивши в нем почетные места, кому быть первой, кому — второй, — но поняли природу каждой из нас: каковы мы и на что способны. Так, вам, о судьи, они воздали большую честь за то, что вы звучать способны сами по себе. Полугласные идут после вас, так как они нуждаются в добавке гласного, чтобы стать слышными. Наконец, самое последнее место было присуждено тем девяти из нас, которые сами по себе вовсе не имеют никакого звучанья. Таким образом, очевидно, гласные поставлены на страже законного порядка.

6. Но эта Тау, я не подберу ей имени позорнее того, каким она зовется, Тау, которую, клянусь богами, одну и не расслышать было бы, когда б не стали рядом с нею двое из нас, почтенных и приятных видом: Альфа и Ипсилон, — эта Тау осмелилась обижать меня, чиня небывалые насилья, изгоняя меня из слов и выражений, отцами завещанных, преследуя в союзах и приставках, доведя неслыханную жадность до того, что наконец у меня не стало сил терпеть. Откуда и как все это началось, вы сейчас услышите.

7. Пришлось мне как-то быть в Кибеле — городок, не лишенный приятности и слывущий афинскими выселками. Со мною вместе приехала туда и любезнейшая Ро, лучшая из моих соседок. Мы остановились в доме одного поэта, сочинителя комедий, по имени Лизимах; родом явно был он исконным беотийцем, но притязал на чисто аттическую речь. В доме этого нашего хозяина я и обнаружила впервые захватнические стремленья Тау. Покамест она посягала на мелочи, называя «сорок» не «тессараконта», а «теттараконта» и тем лишая меня моих двух мест, я объясняла это лишь содружеством двух букв, с детских лет стоявших рядом. Дальше она стянула у меня «сегодня», утверждая, что «семерон» есть «темерон» и составляет ее собственность, а также некоторые другие подобные слова. Однако их звучанье казалось мне еще терпимым, и я была не слишком уязвлена моей потерей.

8. Но, когда, начавши с этого, Тау дерзнула дальше произносить «каттитерос» и «каттима» и «питта», а потом бесстыдно, не краснея, решила царицу «басилиссу» "басилиттой" наименовать, я безмерно была возмущена, я загорелась гневом, боясь, что со временем, пожалуй, кто-нибудь и смокву молотком растюкает, превратив ее из «сюка» в «тюка». О, ради Зевса, простите справедливый гнев мне, удрученной и одинокой, оставленной без всякой помощи: ведь мне грозит опасность немалая, не каждый день встречающаяся: меня лишают достояния, с которым я свыклась и успела сдружиться. Мою сороку-болтунью — птицу «киссу» — из-за пазухи, как говорится, у меня похитив, «киттой» назвала она! И другие птицы — голубка, утка, дрозд — все украдены Тау и все, несмотря на запрещенье Аристарха, затакали: «фйтта», "нётта", «коттифос»! Немало Тау стащила у меня и пчел — «мелисс». Тау явилась в Аттику и в самом сердце страны, на глазах у вас и прочих букв, беззаконно отняла у меня Гимесс, подставив вместо него Гиметт.

9. Да что там! Тау выгнала меня из всей Фессалии, требуя, чтобы ее назвали «Фетталией». Я совершенно, благодаря Тау, отрезана от «талассы», от моря, и даже овощи в огороде она не пощадила, не оставила мне ни корешка: вся свекла стала твеклой! Между тем вы сами можете засвидетельствовать, какая я долготерпеливая буква: ни разу я не пожаловалась ни на Дзету, которая утащила у меня смарагд и отобрала всю Смирну, сделав их змарагдом и Змирной, ни на Кси, что так коварно отнеслась к соглашенью между нами, прибегши, как к союзнику, к составителю истории Фукидиду и заставив все «со» звучать как «ксо». Наконец мою соседку Ро я извиняю ее болезнью за то, что она в своих мирриновых садах возрастила мои мирсины и однажды, страдая черной желчью, дала мне пощечину, назвав щеку «корра». И все это я стерпела. Вот я какова!