Орда встречного ветра - Дамазио Ален

Что же касается его отца, то никто не осмеливался об этом обмолвиться даже полусловом. Только за неделю до прибытия в Бобан Голгот вышел из поглотившей его немоты. Он растолкал всех нас на рассвете, дал попить чаю и встал перед нами. Он коротко остриг бороду, побрил голову. Он был весь напряженный. Взгляд ясный, пронзительный. Голос его звучал шлепками:

— Так вот. Мы наконец заявились в Норску. Для вас, папы-мамы, тут конец пути. А для нас вот — самое начало. Я тут в последнее время всякого наслушался в Паке. Что Верхнего Предела нет, говорят. Что наверху, что б мы ни делали, все равно не пройдем, что там все типа скалами перекрыто, на ледяной засов заперто, что человеку там не быть. Что нам бы лучше усадить свой зад здесь, в теплом месте, наложить песчаника гору и выделать себе гнездо, да по детенышу выстрочить. И точку на этом поставить. Это мечты старья, которому по семьдесят зим пришлось на позвоночник, кому охота прилизываться друг к другу по-семейному и кому кажется, что и мы пойдем делать свои дела под те же кусты. Я всю жизнь вас протащил, как нос корабля, лебедкой вас тянул, чтоб сюда приволочь, я название этой горы с трех лет знаю: вот она — Норска! Я ничего против ветеранов не имею. 33-я свое дело сделала. Вам просто начальника не хватило. Знаю, вы нам сдадите все ваши каналы, и снаряжение скалолазное, и результа-

ты ваших подсчетов. Спасибо заранее. Но знайте вот что: если я вас и уважаю, так только потому, что вы нам предки. Но почтения у меня к вам нет. И пусть вас тут зовут Торож, делла Рокка, Меликерт, для крытней вы, может, и герои, но не для меня. Герои для меня те, кто оттуда не вернулся. Кто отдал то, что еще оставалось в жилах теплого, чтоб проложить дорогу через дефиле! Кто в лед зубами вгрызался, когда рук больше не было. А вы, раз стоите сегодня тут, то значит, вы свое сало с мышц не соскоблили! Что вы в живых остались — и того хватит: раса полувялых ходоков…

Но это было слишком и для моего отца, и для Гектиора до Торож. Они поднялись и стали напротив Голгота:

— Кто ты такой, девятый Голгот? Что ты сам доказал? Ты говоришь о том, чего не знаешь! Ты понятия не имеешь ни о холоде, ни о седьмой форме ветра, с которой вам придется сразиться наверху, ни о льдах! Да что ты вообще знаешь о Норске? Чужие пересказы? Всякие байки? И ты решил, что можешь об этом говорить? Что вправе нас судить, потому что на тридцать лет моложе, руки в карманах греешь, щеки порозовели. Заберись сначала наверх! Померяйся сначала силами с верхветром, вот тогда будешь иметь право говорить о других! Даже отец твой, так и тот отступил! Слышишь? От-сту-пил!

— Кто?

— Твой отец!

— Кто, говоришь? — съерничал Голгот с ледяной иронией.

) Атмосфера вокруг нас натянулась, как вот-вот готовый лопнуть трос. Ороси готова была вспыхнуть, настолько была задета ее гордость нападками на честь ее семьи. Как обычно и бывало в похожих ситуациях, Пьетро взял на себя роль того, кто ослабляет тетиву:

— Голгот, ты не можешь упрекнуть других в том, что они предпочли выжить. Если условия нечеловечны — всегда можно выбрать смерть. Но в таком случае ты выбираешь самоубийство, а не жертвенность. Принесение себя в жертву имеет смысл только в том случае, если остается хотя бы мизерная возможность выжить. А насколько мне известно, когда они приняли решение отступить, дела обстояли ровным счетом наоборот. Если ты продолжаешь идти, когда совершенно уверен, что тебе не выжить, то никакой ты не герой, а просто тупица, что идет навстречу смерти ради славы. Ложной славы!

— Настоящий героизм, девятый Голгот, — это признать стыд того, что ты выжил, — заключила острой стрелой Мацукадзе Меликерт.

Под этим двойным обстрелом Голгот сохранил молчание, которое не означало согласия с его стороны, но по крайней мере говорило о том, что он нас услышал. Атмосфера вокруг потеплела на пару градусов:

— Так, в общем, следующее, что я хотел бы ввинтить вам в башку, так это то, что я не собираюсь плесенью покрываться в вашем Бобане. У вас целых четыре месяца со стариками было, считайте, что вам повезло. В худшем случае проторчим там месяца два, пока прочертим трассу, отшлифуем снаряжение, заполним резервы, ну и первые подходы сделаем к подъему, попривыкаем, что ли, чтоб хорошенько опорные заточить, контр выдубить: каплей, дельтой, алмазом и так далее! Нам крепко повезло, что мы тут оказались в теплый сезон. Но только нечего рассиживаться. Если среди вас есть нытики, которых страх берет смотреть с высоты вниз, или те, кому охота заделаться выбравшим жизнь героем в теплых тапочках, то я никого не держу! Улепетывайте! Я предпочитаю отделывать снега с тесно скрещенным Паком, чем тащить за собой свору

беременных баб и промозглых белоручек. Доходит там, на задних рядах? Раклеры, все понятно? По этому поводу хочу добавить, что если у некоторых есть идеи тут вылупить детеныша, так пусть с моей стороны все будет четко: право ваше. Я вам ударом башмака в пузо аборт устраивать не планирую. Но вы сами знаете, что нас ждет. Вам решать!

Насколько я знал, ни Альма, ни Аои, ни Кориолис, ни Ороси беременны не были, кроме как нарастающим желанием быть беременными, и окольными путями, сами в это не веря, они просились задержаться в лагере хотя бы на год. Предложение это исходило главным образом от Альмы и Ороси, как и от Аои с Каллироей до них, в свое время отказавшихся от радости материнства под напором конфликтов, обеспеченных Голготом на этот счет. Им как раз было около сорока, что по словам Караколя значило быть «у подножья горы по имени Дети». Говоря коротко, либо они выбирали Верхний Предел и навсегда отказывались от мысли иметь ребенка, либо оставались в лагере навсегда, зная, что шансы пройти Норску в одиночку равны нулю.

Теоретически оставалась, конечно, возможность договориться с Голготом, но кто в это верил? В его столь необычном мире хотеть ребенка значило выказать неуверенность в Орде. Для него ребенка могли хотеть только те, кто потерял веру в наши шансы быть первыми, быть теми, кто дойдет до Верхнего Предела. Ребенка он мог воспринимать исключительно как предмет переложения надежды на следующую Орду, что было для него неприемлемым. То, что существовали и иные причины хотеть ребенка, было ему совершенно недоступно. «И с чего это ты поверишь в своего сопляка, если сама в себя не веришь?» — бросил он однажды Ороси. Он видел в этом не более чем симптом декадентства, трусости, и в каком-то смысле я был с ним согласен: моя уклончивость в ведении журнала

тоже отчасти объяснялась этим. Если наш контр увенчается успехом, так зачем все это? Для кого? Тогда эпоха Орд закончится — в величии, абсурдности, ужасе, да почем мне знать как, — но одно точно, в Знании.

Как бы то ни было, Голгот всегда мог рассчитывать на Арваля, Эрга и Фироста в качестве подпоры у себя за спиной и на Горста с Дарбоном, чтоб выстроить крепкий Пак. И даже на Степпа, Тальвега, да даже на нас с Пьетро. Что тут хитрить, я не был готов бросить Орду в случае, если назреет разрыв. Моя надежда была на то, что после Норски, если выживем, мы обретем знание. И тогда у Ороси мог бы быть мальчик или девочка. Может быть, даже от меня? Ее мама в прошлом месяце спросила меня на повороте какого-то разговора, не хочу ли я детей. Я усмотрел в этом знак, что-то вроде побуждения к намерению. Точнее, я сам захотел увидеть в этих словах тонкий и ненавязчивый намек от Ороси. И я правда об этом думал, но при одном условии: не приумножать число сирот в этом мире!