Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

Шурка вразумительно объяснил, какой он ждет награды за свои труды.

— Родимый! Батюшко! — всплеснула бабка Ольга трясучими руками. — Дак я книжками избу оклеила… Ох ты, горе мое бестолковое, что наделала! Ты бы мне раньше сказал.

От такой новости Шурка чуть не заревел. Бабка пожевала губами, почесала седую голову и нашла выход.

— Поди в избу, касатик, дам скамейку… Лазай по стенам и читай на здоровьице, коли есть охота. Разберешь, глазастенький ты мой, бумага почесть новая… Беги, беги в избу!

Шурка заколебался.

— Да ты не бойся, — успокоила бабка, став очень догадливой, — Настенька тебя не укусит. Она, сиротинушка болезная, любит, когда придет чужой. Скушно одной‑то лежать. В голову ей разное лезет, нехорошее. Сердится… Человека увидит — и радешенька. Ручкой, ножкой не шевелит, а баять охоча, все ей надо — тка знать. Ну, поплачет, пожалится. Известно — по ённой молодой судьбе ровно бороной прошли. Покарал бог, а за что?.. Иди, не сумлевайся.

Шурка полез за бабкой Ольгой в избушку, как в могилу.

Он с содроганием ожидал мрака, стонов заживо погребенного человека. «Погляжу книжки и убегу, — думал он, поеживаясь. — Интересно, что почитывал Миша Император, окромя «Антона Кречета», губа у него, видать, была не дура. Наверное, бабка клеила листочки с умом, подряд, как обои. Хоть половинка, да моя будет, про остальное догадаюсь, — обнадеживал он себя. — А на кровать и смотреть не стану… Ну ее, Настю, еще привидится ночью».

Шурка переступил порог и на всякий случай не притворил за собой плотно дверь, чтобы можно было убежать в любой момент. «Как у бабы — яги, а то и пострашней, — храбро подготавливался он к воплям и ужасам.

Но в избушке было тихо, светло. Пахло свежим можжевеловым веником, который валялся у порога. Багряный низкий свет вечернего солнца бил в окошко, расстилался по чистому полу червонной дерюжкой.

Сразу зарябило в глазах от картинок, глядевших на Шурку со всех сторон. Он разинул беспомощно рот от удивления и пронзившей сердце отчаянной горести.

Ах, что натворила бабка Ольга!

Все, все он мог предполагать, только не то, что увидел. Таинственные, мелкой, тусклой печати выпуски, их броские разноцветные обложки с кровавыми буквами заглавий и жуткими картинками облепили четыре стены, голбец, потолок — всю избу, да еще украсили ее вверх ногами, вкривь и вкось, как заблагорассудилось, — подвернулось бабке под руку. Какое добро погибло безвозвратно! Цены нет богатству. Хватило бы читать на год.

У Шурки душа перевернулась от жалости. Он задирал голову, острые глаза его бегали взапуски, вправо и влево, прыгали вверх и вниз. Он поднимался на цыпочки, безотчетно, неслышно ступая по червонному половику, совался ближе к картинкам. Каждое новое прочитанное им название вонзалось кинжалом в грудь. Он весь был изранен, заживо умирал от горя, видя, какое неслыханное счастье улизнуло от него, пролетело мимо носа.

Ой, провалиться бабке Ольге, старой, бессовестной карге, сквозь землю! Не давать ей пирога с кашей, кусочков и корочек, пусть помирает с голоду. Да за что же он таскал воду, надрывался, колол дрова, угощал грибами? Бабка просто издевается над книжками. Как у нее руки не отсохли, не отвалились напрочь от такого смертного греха! Видать, и половинки задуманной не понюхаешь, как тут ни вертись, ни кособочься.

— «Гарибальди»… «Палач города Берлина»… «Граф Монте — Кристо»… «Ганс Найденов Красная Сатана, или Месть студента»… «Пещера Лехтвейса», — глотал Шурка заманчивые обложки страстными глазами, судорожно ворочая вытянутой по — гусиному шеей. Шея скоро заболела, хозяин вынужден был укоротить ее до обыкновенных размеров. Он принял подобие столба, врытого в землю. В голове у него стучало и гудело. Его вывел из столбняка сердитый, дребезжащий голос:

— Ма — ма — ша?..

— Я, доченька, я… Чего тебе? — отозвалась бабка Ольга, возясь у печки. — Водицы, что ли, испить?

— Нет… На цыпочках ходит — кто?

Шурка попятился к двери. Разговаривала деревянная кровать, что стояла в углу.

Он не смел взглянуть туда, затаил дыхание, слушая, как бабка многословно втолковывает кровати, кто он такой и почему ходит по избе на цыпочках. Между прочим, Шурка узнал про себя массу новостей. Оказывается, он был работяга, каких поискать, материн помощничек, уважительный и дотошный паренек, уж такой липучий, чисто смола, вот пристал, и не отвяжешься от него, прости господи, охота, вишь ты, ему картинки поглядеть, такой грамотей, беспременно в дьячки выйдет, дан ему бог счастья, промысел богатый. Бабка не забыла помянуть о грибах, ушате с водой, поленьях, будь они неладны, дьяволы сучковатые, расшибить их мужику впору, да и то не всякому, а он, соплячок родимый, гляжу, так и чешет топором, токо щепки летят, скажи, как сахар колет!

— Мальчик, как тебя зовут? — скрипуче спросила кровать, немного подобрев после бабкиного рассказа.

— Шурка… — хрипло ответил он.

— Подойди ко мне, Шура, — приказала кровать. — Я тебя не вижу.

Какая‑то сила толкнула Шурку в загорбок, он подошел к деревянной кровати и не увидел ничего страшного.

На соломе, под старым стеганым одеялом, лежала на спине жена Миши Императора. Шурка видел одну голову, а туловища, рук и ног будто вовсе не было, так плоско, словно по пустой соломе, расстилалось лоскутное одеяло. На кумачовой, засаленной до блеска подушке, во вмятине, как в яме, белело картофельное застывшее лицо с черными дугами бровей, прямым носом и серыми любопытными глазами. От изголовья толстой кудельной веревкой свисала почти до полу коса с блекло — синей, застиранной ленточкой, завязанной на конце узелком. Худая дымчатая кошка выглядывала из‑под кровати и теребила голубой узелок лапой.

— Узнала! Узнала! — обрадованно проскрипела жена Миши Императора, ласково — жадно разглядывая Шурку, медленно усмехаясь белыми, сухими, точно склеенными, губами. — Под липами ихняя изба, мамаша, в нашем проулке… Кужлявая эдакастая липа — двойняшка у крыльца. Да, Шура?

— Эге… — кивнул он, не смея отвести взгляда от серых, живых, притягивающих к себе глаз, от мертво — белого, застывшего лица и голубого жалкого бантика, которым играла кошка. — Я на самую макушку липы забираюсь, — добавил он зачем‑то и покраснел, сообразив, что хвастается, словно маленький.

— На макушку? На самую — самую макушку?.. Ой, хорошо! Далеко — о видко, правда? — с ребячьим восторгом спросила Настя, взмахивая густыми ресницами. Дуги бровей поднялись, глаза посинели, в них забегали озорные светлые букашки, и что‑то с натугой шевельнуло картофельные неподвижные щеки. — Я, девчушкой, тоже страсть любила лазать повыше, к солнышку, — призналась Настя. — Только в нашей деревне лип нету. И берез нету. На голыше как есть дворы, жарища летом припечет — хоть умирай… Так мы, ребятенки, на мельницу забирались, на ветряк. По бревнышкам царапались, как кошки. Стра — ашно… а хочется выскочить наперед. До самых крыльев, бывало, доберемся, оседлаем снасть и таращимся… Ветрище дует, голяшки холодит, наскрозь юбку продувает. Солнышко — близехонько, рукой, кажись, достанешь, а не горячее, только на него смотреть нельзя. А мы в кулачок, в кулачок глядим, обманываем его, смеемся… И оно, солнышко‑то, глядя на нас, глупых, так в захоты и хохочет, дразнится, усами, бородой щекочет, а потом как примется скакать по небу… Вот страх‑то! Мельница скрипит, старенькая, прямо шатается, дух замирает, а нам наплевать, мы — смелые. Слезать неохота, до чего хорошо… Руками — ногами бревно обнимешь покрепче, в комочек сожмешься и ровно летишь, летишь по воздуху… Все видко далеко — о, до самой земли краешку… А теперича мне, Шура, на бок не повернуться. На пол ножку не поставить, на лавку не залезть, не — ет…

Шурка вспомнил, какой ловкой, красивой, рукастой была диковато — молчаливая Настя в первый год замужества. Она летала ветром на колодец, на речку, таскала дрова из леса, на помочах не уступала Солиной молодухе. Бабка Ольга весело хвасталась, что уж такую ей бог дал сноху послушную, здоровячку, красавицу несказанную. Словечка лишнего не вымолвит, руками разговаривает — так все у ней в белых рученьках и кипит, переворачивается. «Ах ты господи Иисусе, любо поглядеть! — говорила бабка. — Вот погодите, увезет ее Миша, батюшка, инператор мой, в Питер… станет Настенька барыней — сударыней, распрекрасной королевной».

Шурка слушал скрипучий голос Насти, смотрел на распрекрасную королевну, от которой осталась одна голова, и чувствовал, как стынут, немеют у него кончики пальцев, кто‑то душит его за горло, того и гляди он сам станет живым покойником.

Содрогаясь, он прокашлялся, продул горло, чтобы меньше душило, шевельнул пальцами. Он покосился на ленточку в упавшей косе, на голубой беспомощный узелок, который почему‑то ему было жалко сильнее всего, и так пнул ногой кошку, что она фыркнула и больше из‑под кровати не появлялась.