Антиглянец - Наталия Осс

– Говорили. Говорили, что не надо верить слухам… Настя… я не представляла, что она… Понимаешь, это она, поверь, я не…

– Алена, хватит! – Он обернулся. Пусть наорет, пусть ударит. Мы стояли друг против друга, абсолютно голые, но это уже ничего не значило. Бронированная стена, толща льда между нами, которую теперь не растопить кипятком.

– Мне не надо верить или не верить. Я все видел своими глазами.

Он сказал это абсолютно спокойно, равнодушно.

Я ушла в спальню, оделась, вышла и встала у дверей.

– Кнопку красную сбоку нажми, – услышала я голос из кухни.

Я проехала свой поворот и теперь неслась в сторону МКАД, под мостом там можно развернуться. Сейчас приеду домой… И что, что я там буду делать?! Пить, бросаться из окна? Что я вообще теперь буду делать?

Я думала, что все получилось, поймала бога за бороду и теперь в миллиметре от… Все теперь разрушено. У меня ничего больше не осталось. Одна, одна, я так и буду теперь до конца жизни одна – без друзей, без цели, без работы… Почему без работы? Да к черту такую работу, которая убивает все, что мне дорого!

Я упорно ползла по лестнице вверх, не замечая, как качусь вниз. Зацепилась за последнюю, за единственную ступеньку… Я поняла, что держало меня весь этот год среди чудовищных жерновов глянца – мне нужен был он. И все было ради него. Просто так я бы не выдержала… Этих подлых девок, чушь, которую я сочиняла, украшала, препарировала… В кого я превратилась? В чудовище. Мне некого было винить. Только себя. Я знала, кто такая Настя, с самого начала, с первой минуты знала! И если я позволила себе быть наивной, я и получила…

Зато я была честной с читателями, ха… Я кроила для них глянец, но, как выяснилось, скроила его для себя. Я ослепла от блеска. Конечно, вся эта передача была чудовищной ложью, но смонтирована она была из правды, из того, что было на самом деле. Я ведь хотела, я собиралась поехать с Настей! На секунду, но я согласилась… Год назад мне бы не пришло такое в голову. Я играла в чужую игру и поэтому проиграла. Выигрывает в глянце тот, кто сам придумывает правила. Правила меняются на ходу, но одно остается неизменным – сегодня ты убьешь меня, а завтра кто-нибудь убьет тебя…

Черт! Черт! Я опомнилась, проскочив пост ГАИ. Так, и где теперь разворачиваться? Господи, как я хочу, чтобы просто пожалели, погладили по голове… А родители на даче. На даче? Я нажала на педаль – поеду на дачу, к черту все!

Я неслась больше ста, машине это не нравилось, она выла в ярости, да наплевать, на все наплевать! Я тоже в ярости, но никому до этого нет дела, и мне ни до кого нет дела. Я проскакивала на желтый, обгоняла фуры по встречной, слепила дальним светом. Я никогда так не ездила. Ну и что? Я много чего никогда раньше не делала. До дачи оставалось километров двадцать. Я увидела впереди кафе, на углу, где в шоссе вливается боковая дорога. Воды надо купить, я не пила ничего после ресторана, японская эта гадость соленая… Никогда бы раньше так не сделала – а вдруг там бандиты сидят, во втором часу ночи? Да наплевать! Затормозила, подняв пыль…

– У вас есть вода без газа? – за стойкой спала дебелая девица лет тридцати с лишним. Моя ровесница, между прочим. В углу выпивали мужики.

– Не-а, без газа закончилась. Хотите сок?

– Какой?

– Только апельсиновый остался.

– Черт! Что же у вас ничего нет?!

Я услышала глухой удар, звук сминаемого железа, обернулась. «Нексия», бедная Бурашка, распадалась на куски, разбрасывала предсмертные осколки… Я выскочила на улицу… Растерзанная машина стояла, развернувшись мордой в сторону Москвы. Впереди в тридцати метрах вертелась «девятка», бам, лопнуло колесо… Народ выбежал следом за мной, кричал. Чья машина, девушка, ваша?! Из «девятки» выпал человек. Побежал по дороге вперед, мужики его догнали, скрутили. Я подошла ближе. Он был смертельно пьян. Ссадина на лбу… Я заглянула в машину. Там, где рычаг передач, валялась открытая бутылка водки. Он ехал и пил. Водку, как воду. Он тоже ехал, не зная куда и зачем, не управляя самим собой, ничем в своей жизни.

Круг замкнулся. Все, как тогда на Лазурном Берегу, только с поправкой на бюджет. Бурашка, не «Бентли»… Но тот же ужас и страх. Я достала из мертвого салона кофту – мне стало холодно, несмотря на жару. Вытащила сумку, набитую ледяными осколками стекла, нашла зеркало, заглянула… Королева ледяного гламура. Ледяная стерва. Я. Кошмар… Слава богу, что меня не было рядом, когда он убил мою Бурашку.

Я села рядом с остывающим трупиком машины, прямо на землю, в пыль, и заплакала. Прошлое умерло, будущего у меня не было…

Патрульная машина доставила меня на дачу в три часа утра.

– Алена! – мама выбежала в лес. – Дочка, что случилось?!

– Мама, мама! Я не знаю, что мне теперь делать… Что со мной вообще теперь будет…

Ночью она гладила меня по голове, пока я не уснула, пока не провалилась в тупой болезненный душный рассвет.

– Доченька, с днем рождения!

Я открыла глаза.

– Поздравляю тебя! – Мама стояла надо мной с розами. Срезала свои любимые цветы. А что, сегодня уже воскресенье?

– Ты сутки спала. Уже лучше выглядишь, Аленушка, вот что значит выспалась. Папа скоро проснется, и мы тогда тебе подарок вручим.

Больше мы ни о чем не говорили, я все сказала маме той ночью.

Позавтракали. Я ушла загорать под яблони. Смотрела на облака. Когда мне было двадцать с лишним, время плыло медленной лебединой двойкой, теперь, когда в моей жизни обосновалась пузатая трешка, оно щелкало, как взбесившийся счетчик в такси… Да, ладно, не буду об этом думать. Ни о чем не буду.

Отец встал к двенадцати. Они торжественно выдали мне деньги в конверте, на котором каллиграфическим папиным почерком было аккуратно выведено: «Дорогой Аленушке в день 33-летия. Наш скромный вклад в исполнение твоей мечты».

– Вы с ума сошли, вы сколько, вы откуда…

– Все нормально, дочка, добавишь на новую машину, – сказал отец.

Сейчас заплачу. Я расцеловала их. Никого у меня нет, кроме них. Слезы я спрятала за стеклами темных очков.

– Доченька, мы же тебя очень любим.

– А я вас.

– Главное, чтобы ты об этом помнила, когда мы с отцом состаримся, – слава богу, мама была в порядке.

Сегодня вечером позвоню Ане, возьму отпуск на три дня хотя бы. У меня нет сил на Москву. Мне надо припасть к земле. Заземлиться, чтобы перестало хотя бы бить током.

– Олейниковых приглашать? Марина рвется, – спросила мама.

– А Света? – Я поняла, что очень хочу ее видеть. Все-таки мы с Олейниковой потратили четверть века на то, чтобы любить, жалеть и понимать друг друга. – Знаешь, может, ты права была насчет нее. Я сегодня даже подумала, что она завидует. Мы в пятницу передачу твою смотрели вместе…

– И что?

Удивительно, что мама ничего не сказала мне про передачу той ночью. Значит, очень испугалась за меня. И очень любит.

– Ну… Марина сказала, что ты стала развращенной, что эта среда, она тебя поглотила. Ну, ты же ее знаешь.

– А что сказала Светка?

– Ну… Я вчера, когда ты спала, им про аварию рассказала. А Света… Она говорила, что так и знала, что этим кончится. Что она тебя предупреждала насчет этих связей, и ты сама вино­вата…

Вот поэтому бабы ничего и не добиваются в жизни. Мужчины умеют объединяться, отставлять личное ради общих интересов. Женщины конкурируют до смерти. Нет у меня больше подруги Олейниковой.

– Алена, мы тут подумали с отцом, может, тебе лучше пока уехать. Не потому, что нам это… неприятно. Но все соседи передачу смотрели, говорят теперь про тебя… Доченька, я боюсь, что для тебя будет болезненно, если кто-то из соседей напомнит… И, может быть, он тебе позвонит в редакцию, мало ли как бывает.

– Он никогда больше не позвонит.

– Давай не загадывать.

С дачи я возвращалась на последней электричке. После шампанского и торта. Надо было уехать. Я знала, как сейчас больно родителям. Их оскорбляли эти слухи, они-то думали, что я хорошая. Вынести две боли – за них и за себя – это было слишком. В электричке напротив меня целовалась парочка. Я всегда раньше морщилась – неужели нельзя дома? А теперь поняла, что они правы, эти два часа в электричке – и есть жизнь. Стоит потратить ее на любовь, а не на ненависть.

– Аленыч, ты звезда! – Островская, Василенко и Лейнс встречали меня у порога. – Это супер! Ну расскажи, расскажи, какой он. Пол-Москвы уже позвонило. Офигенно, Алена!

То, что было позором – для мамы, меня, для Канторовича, – здесь расценивалось как доблесть. Вот так, я жила в мире перевернутых ценностей и, упав вниз, оказалась наверху.

– А у него какой? Ну, ты понимаешь… Хорошо трахается? Ведерникова сказала, что она вас познакомила, – Лия меня обнимала, трогала. Тоже хочет подцепить молекулы звезды?

– Не надо мне про Ведерникову, ладно? – Я села и закрылась бумажками.

– Ален, ты чего? – Островская насупилась.

– Ничего, машину разбила.

– А… А сама?

– Сама в порядке.