Греховные радости - Пенни Винченци

— Что ты имеешь в виду? — насторожилась она.

— Не бойся, ничего страшного. Будем сушить постель.

— Прости. А как мы будем это делать?

— Бутылками с горячей водой.

— Неужели же ты привез и бутылки?!

— Привез.

— Ты меня просто потрясаешь, Чарльз.

— Я знаю.

В постели все равно было невыносимо холодно, даже несмотря на горячие бутылки, и к тому же, как и обещал Чарльз, она была неровной; когда Вирджиния забралась под одеяло, ее бил сильнейший озноб.

— Никогда в жизни еще не ложилась в холодную постель.

— Испорченная ты девчонка.

— Я знаю. Но тут уж я ничего не могу поделать.

— Сейчас я тебя согрею. Двигайся сюда, поближе, и прижимайся.

Она устроилась в его объятиях и крепко прижала его к себе. У нее было такое ощущение, будто все ее тело промерзло насквозь.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая? Тебе хорошо?

— Да, конечно. Давай полежим так немного. Я отойду.

— Не думаю, — ответил Чарльз, и руки его принялись нежно и неторопливо поглаживать ее. — А потом, не смогу я так лежать. Уж извини.

— Постарайся. А то каждый раз, как только ты шевельнешься, меня обдает холодом.

— Так тебе и надо. Это же была твоя идея сюда приехать.

— Чудесная идея. Что, разве не так?

— По-моему, так. Слушай, не могла бы ты…

— Да?

— Позволить мне сейчас уступить моим наклонностям. А потом я полежу тихо. Обещаю.

— Ну, так уж и быть.

Потом они лежали перед огнем, обнаженные, на толстом одеяле. Маленькая комнатка к этому времени успела прогреться; в ней было темно, и только пламя бросало вокруг свои отсветы. Чарльз достал бутылку вина, они пили его и неторопливо разговаривали, улыбаясь друг другу.

— Ой, да, — вспомнила вдруг Вирджиния. — Твое пасхальное яичко.

— Надеюсь, не из «Фортнума»? Это было бы слишком неоригинально.

— Нет. От Фаберже.

Она порылась в сумке и вытащила косметичку, в которой, обернутое слоем ваты, лежало изящное, инкрустированное рубинами золотое яйцо.

— Это тебе в знак моей благодарности. Ты сам не знаешь и никогда не узнаешь, как много ты для меня сделал.

— Вирджиния, — потрясенно проговорил Чарльз, — я не могу это принять. Это же целое состояние.

— То, что ты для меня сделал, — улыбнулась она, — стоит целого состояния. Я хочу, чтобы ты его взял. Отец подарил мне его, когда мне исполнился двадцать один год.

— Ну, если ты так хочешь, — промолвил он, с благоговейным трепетом крутя яйцо в руке, — я возьму. Но даже не представляю себе, чем смогу тебя отблагодарить.

— И не надо. Ты и не должен этого делать. А если будешь когда-нибудь голодать, продай его. Обещаю, что не стану обижаться.

— Нет уж, я предпочту голодать, — торжественно произнес Чарльз; он и в самом деле так думал.

Утром они проснулись рано: огонь погас, и из постели их выгнал холод. Чарльз снова отправил Вирджинию за водой, сказав, что не впустит обратно в дом, пока она не научится пользоваться насосом.

Она вернулась торжествующая, с наполовину налитым чайником; Чарльз приготовил кофе, и они позавтракали булочками с медом и тем инжиром, что привезла Вирджиния.

— А теперь поехали на прогулку. Хватит сидеть взаперти.

— Чарльз! Я полагала, что мы тут должны ото всех скрываться.

— Там, куда я тебя повезу, мы будем в безопасности.

Они поехали вниз по долине к морю; Чарльз привез ее на пляж, такой длинный и широкий, что он производил впечатление чего-то совершенно самостоятельного, существующего независимо от окружавшего пространства. Там они и гуляли; позади, за спиной у них, были горы, небольшие долины, первозданные, причудливо изломанные обрывы, а перед их взорами расстилалось море — бурное, холодное, неизменно прекрасное.

— Боже, какое великолепнейшее место! Мне здесь так нравится. Я бы хотела тут жить.

— Я знаю один небольшой домик, который ты могла бы снять. За очень умеренную плату.

— По рукам!

Они вернулись в коттедж, изголодавшись и в прямом смысле слова, и друг по другу, и занялись любовью — ласково, нежно, с привычным теплым ощущением почти устоявшейся близости. Потом Вирджиния отвернулась от него, и Чарльз вдруг понял, что она плачет.

— Что случилось? Дорогая, в чем дело?

— Ни в чем. Не знаю. Просто с меня как будто что-то спало. Я ощущаю какое-то полнейшее, абсолютное умиротворение. Счастье. И поэтому плачу. Глупо звучит, правда?

— Очень.

— Вы чересчур откровенны, мистер Сейнт-Маллин.

— Я знаю.

Они поели перед огнем, потом снова легли в постель, в объятия друг друга; проснулись они совершенно голодными. Чарльз приготовил ужин, цыпленка в вине; блюдо оказалось превосходным.

— Ты просто чудо, — восхитилась Вирджиния.

— Я знаю.

— Идем в постель. Дай я тебя отблагодарю.

— С одним условием.

— Это с каким?

— Ты вначале вымоешь посуду.

— Ты удивительно романтичен.

— Я знаю.

— Это уже становится неинтересно.

— Прости. Черт с ней, с посудой. Идите ко мне, миледи, я вас трахну. Мне почему-то это кажется сейчас жутко важным.

— Я уж думала, что сам ты никогда не попросишь.

В ту ночь она была особенно раскованной и безудержной; такой он ее никогда еще не видел. Она крепко прижималась к нему, оргазм следовал у нее за оргазмом, и казалось, им не будет конца; она и не старалась даже сдерживать радостные, ликующие вскрики; когда наконец силы ее истощились, она в изнеможении откинулась на спину и почти торжествующе улыбнулась Чарльзу:

— Это было бесподобно. Просто бесподобно.

— Да, мне тоже так показалось. Можно мне теперь немного поспать?

— Можно. И спасибо тебе.

— За что?

— За все. Но особенно за это. За сегодня.

Впоследствии на протяжении многих лет он не раз вспоминал эти ее слова и то, как она их произнесла, стараясь понять, что она хотела сказать ими, что она на самом деле имела в виду.

Наутро оба были подавлены, их праздничное настроение улетучилось. Им предстояло собираться и после обеда возвращаться в Корк.

Вирджиния была особенно печальной, ушедшей в себя, в ее золотистых глазах стояло какое-то странное выражение.

— Не грусти, — проговорил Чарльз. — Нам будет что вспомнить.

— Да. Будет.

— Я люблю тебя, Вирджиния. Очень люблю.

Он впервые сказал ей эти слова, впервые позволил себе даже подумать об этом. Он понимал, что никакого будущего у их отношений быть не может, а уж будущего у его любви к ней — тем более. Но на него что-то нашло, он испытывал прилив нежности, тепла, ему не давала покоя томительная радость пережитого, и ему захотелось сказать ей об этом.