Мифогенная любовь каст - Павел Пепперштейн

Эти же трое не ведали сомнений и для зверств не нуждались даже в пьянстве, поскольку не отличали опьянения от трезвости.

Дунаев только теперь понял, как предусмотрительны были руководители партии и советского правительства, обрушивавшие репрессии на головы интеллигенции. Эти репрессии сдерживали разрушительный напор, скрывающийся в душах и телах интеллигентов. Если бы им дали развернуться, они мгновенно уничтожили бы страну. Но сейчас пришло время выпустить из подполья этих демонов, чтобы обрушить на врага их разнузданную ярость.

На подносе Максимки уместилось четырнадцать голов. На зубьях Радужневицкого еще четыре головы. Восьмью мальчишескими головами украсил себя Радный, нанизав их, как бусы, на красный шнур. Все головы были живые. Убить мальчишек было нельзя. И они продолжали жить, взирая на мир по-детски решительно и невозмутимо. Они пели. Пели печальную и суровую песню о поражении, которое потерпели доблестные воины:

Натта Hyp! Натта Hyp!Огви доогв слейме тур!Иттевейре Дагви глен:Ситгрев лоогт кфесте скерн!

– Эй, цыплята! – прозвучал вверху звонкий голос Петьки. – Идите под крылья вашей мамочки! Цып-цып-цып!

Петька, оставшийся один, без мальчишек, улыбался и играл кинжалом.

Дунаев, Джерри и Радный хотели было броситься на него, но их остановил властный детский крик:

– Стоять! Он мой! Кто его пальцем тронет, тому я снесу башку!

Это орал Максимка. Он остервенело распростер руки, защищая своего врага. Все остановились. Максимка передал Радужневицкому поднос с поющими головами, извлек из складок своих лохмотьев беспризорника короткий заржавленный нож со сломанной рукоятью. Поплевал на лезвие, затем поцеловал его. В упор глядя на Петьку, крикнул:

– Привет, внучек! Не хочешь полизать муде своему деду?

– Шумно на птичьем дворе, – ответил Петька, улыбаясь. – Не прирезать ли одного особенно писклявого гусенка, чтобы не мешал медитировать?

– Мне нравится твоя улыбка, внучек. Не нужна ли тебе еще одна? – Максимка быстро нарисовал ножом в воздухе полукруг, затем концом ножа указал на горло Петьки.

– Ну что поделаешь с этими птенцами! – с притворной сокрушенностью покачал головой Петька. – Хотел подождать, пока подрастут. Но, видно, придется сварить их и съесть с рисом.

Так они весело обменивались оскорблениями. Но оба уже приняли боевую стойку. Растопырившись, они кружили в небесах, зорко следя за каждым движением друг друга.

Паренье их, как водится, было подобно танцу.

Издалека они казались отражениями друг друга: белозубые улыбки на залитых кровью лицах, сверкающие глаза. Только у Петьки глаза были голубые, растрепанные волосы светлые, а у Максимки глаза чернели как угли, наголо обритая голова поросла черным пушком, словно у голодного орленка из песни, что все кувыркался «выше солнца» и застилал собой белый свет.

Орленок, орленок, взлети выше солнца,Собою затми белый свет!Не хочется думать о смерти, поверь мне,В двенадцать мальчишеских лет.

Одеяния их издалека тоже мало отличались: на Петьке был «наряд Робинзона», сшитый из потемневших листьев экзотических растений: он также развевался на ветру рваными хлопьями, как и одеяние беспризорника Максимки.

«Как же он сражаться-то будет? – думал озабоченно парторг о Максиме. – Он же не знает, что Петьку убить нельзя. Только “перещелкнуть” можно. Никто не обучил пацана».

Впрочем, парторг и сам не знал, как «перещелкивается» Петька. Если б знал, то сделал бы это сам. Оставалось наблюдать за поединком.

Внезапно Максимка сделал выпад, но Петька парировал. Сверкнул его кинжал. Из руки Максима брызнула кровь.

– Кудахтай, будет легче умирать! – крикнул с хохотом Петька.

– Вижу, не уважаешь старших! Не хочешь поднести дедушке кресло, чтобы он отдохнул с дороги?! – заорал Максимка. – Знаешь ли, с кем говоришь?! Я – Каменный! Для меня Вселенная – это грязь под ногтями! Постели мне под ноги твое тельце, чтобы я прошел вперед – к дальнейшим победам! Не вздумай проявить неуважение! Ты сам оделся в опавшие листья. Слейся же с перегноем!

Продолжая ругаться и вопить, Максимка сделал несколько стремительных выпадов в сторону Петьки – его нож порхнул возле Петькиного тела. Петька вскрикнул. На его голой груди вдруг проступило написанное ножом трехбуквенное матерное слово. Буквы налились кровью, и кровавые струйки побежали вниз, по животу. Максимка свирепо захохотал.

Петька отскочил назад, плюнул в ладонь и провел рукой по своей коже, стирая надпись. Буквы исчезли.

– Писать учимся? – участливо спросил он. – Это хорошо. Я вот грамоте не обучен. Зато умею кромсать в клочья. – И он стал вращать кинжалом с такой скоростью, что сверкающее лезвие превратилось в диск.

– Клочья? Знаешь ли ты, что такое клочья, молокосос? – внезапно вскипел Максимка.

Он оглянулся. Где-то далеко, на горизонте, виднелся синий силуэт его колоссальной матери с поднятым к небу мечом. Она удалялась, каждым своим шагом превращая говно в пепел.

Максим вдруг полетел вдогонку за Асей, крича:

– Мамка! Помогай!

– Бежит! Маменькин Сынок! – радостно заорал Петька и помчался вдогонку за Максимом. Дунаеву пришлось включить «приближение». Он увидел, как Максим нагнал Асю и ударился о ее каменное плечо. От удара он рассыпался на мелкие куски, и каждый кусок стал Максимом – эти маленькие свирепые Максимы окружили Петьку плотным кольцом, ощетинившись ржавыми ножами. Затем Максимы, как по команде, размахнулись и метнули свои ножи в центр кольца, в Петьку. Но Петька исчез.

Ржавые ножи ударились друг о друга, превратились в один нож, который завертелся в центре кольца, как стрелка разбитого компаса.

И в тот же миг Дунаев услышал шепчущий ему в ухо сладкий, горячий, девичий голос:

– Здравствуй, Володенька. Здравствуй, свет мой ясный. Помнишь Верочку?

Дунаев весь передернулся. Но не успел он никак отреагировать, как другой голос – задорный, мальчишеский – выкрикнул у него за спиной:

– Привет, Володька! Ты меня выебал в Киеве в жопу. Теперь мой черед ебать тебя. Любишь ебаться, люби и зассаночки возить! Получай!

В спину парторгу изо всех сил всадили нож.

Он заорал от дикой боли и стал падать вниз, как подстреленный вальдшнеп. Он пытался выровнять полет, но не получалось – боль раздирала тело, и он заваливался набок, не в силах удержать равновесие.

В последние минуты перед потерей сознания он снова увидел внизу под собой море говна и море пепла. Он не мог понять, куда падает – в говно или в пепел. Потом разглядел границу между ними – между красно-коричневой лавой и серой хрупкой массой – он падал прямо на эту границу. На поверхности говна (или пепла) он увидел свою тень, похожую на тень от рваной бумажки. Разглядел четкую рукоять кинжала, торчащую у него из спины. Затем он увидел какой-то красный, блестящий, словно бы марсианский ландшафт. Это было окровавленное и смеющееся лицо Петьки, который нагнал падающего парторга, чтобы выдернуть свой нож из его спины. Дунаев не смог узнать его – глаза его были настроены на «приближение», поэтому он не увидел ненавистного лица – только симметричные колодцы, наполненные засыхающей кровью. Это были поры на Петькиной коже.

В следующее мгновение Дунаева пронзила еще более острая боль – это Петька выдернул свой кинжал и унесся вверх.

Парторг, падая, выдернул из кармана Сувенир – серый ослиный хвост – и бросил его в небо, пролепетав:

– Отомсти…

Затем он рухнул в говно.

Он еще видел на горизонте величественную Асю Ярскую, чей меченосный силуэт стал синим из-за удаления. Она приближалась к Вражеской Этажерке. Нижний ярус Этажерки (где только что кипел бой) стоял пробитый насквозь, верхние ярусы пусты. Твердо возвышались титаны, корчился Бакалейщик, стояла Синяя, закрыв глаза руками. Малыш заслонялся локтем от солнца. Но исчезли Святые Девочки, и чугунная карусель теперь вращалась пустая, унося по кругу своих тяжеловесных лошадок и троны… Исчезла Боковая, исчезли добрые эмбриончики. Вместо них, на вершине Этажерки, появилась новая фигура.

Огромный всадник. Он восседал на черном единороге. Причем единорог был о двух головах – одна спереди, другая сзади. Соответственно, у этого «единорога» было два рога – по одному на голову. Всадник же казался стариком. Он сидел, ссутулившись, в белом одеянии, вздувшемся на спине парусом. В правой руке он сжимал маленький чемоданчик. Ветер поднял над его головой седые волосы, похожие на белоснежный костер. В стеклах его очков отражалось солнце.

Дунаев боролся с говном, которое засасывало его, подбираясь к лицу чавкающим существом.

– Советочка, не дай умереть в говне! Дай умереть в пепле! – взмолился он из последних сил. – Не дай стать говном! Дай стать пеплом!

Пепел был совсем близко. Светлый, легкий, пушистый. Дунаев рванулся, протянув к нему руки, ощутил ладонями сухую, рассыпающуюся массу. Он рванулся еще раз и провалился в пепел.