И время ответит… - Евгения Фёдорова

Это здесь, впервые за долгие-долгие годы не было за моей спиной «попки», куда бы я ни пошла. Я могла пойти к тихой речке и опустить босые ноги в прохладную воду; я могла пойти в сосновый бор где солнце играло на моём лице и руках; я могла войти в СВОЮ хижину и закрыть за собою дверь в СВОЮ комнату!.. Всё это было так дивно, и так прекрасно, до одури, что даже дух захватывало!

К сожалению — ненадолго. И к свободе человек привыкает, как к героину или морфию — так же быстро. Привыкла и я, и чувство действительно «пленительного» счастья — постепенно померкло.

Я уже сказала, как многим я была обязана Тевию Израилевичу. И конечно же, — приездом мамы с тринадцатилетним Вечиком, которого я оставила совсем малышом… Я долго колебалась, прежде чем предложить им приехать ко мне. Но Тевий Израилевич, который знал обо всех обстоятельствах моей жизни и моей семьи, а также был, как я теперь вижу, и гораздо большим оптимистом, чем я, очень горячо поддержал мою идею. Он был совершенно уверен в близком конце войны и в том, что НЕМЕДЛЕННО после победы нас ждет великая амнистия. Вот-вот, не за горами уже! Киев с его институтами, переполненные аудитории и Опорный театр на Фундуклеевской, в котором… в котором…

И незачем старушке — это моей маме — терзаться и улаживать отношения между внуком и новой, мачехой и пора уже мне после стольких лет всяких лесоповалов и лагерей зажить нормальной «семейной» жизнью, пусть и в дебрях уральской тайги. Одним словом — пусть приезжают, и нечего гадать, и нечего ждать!

— Тевий Израилевич, но как же без картошки? — неуверенно возражала я. Я приехала в разгар лета, и сажать картошку, как делали все, кто жил за зоной, было уже поздно.

— Ну, как-нибудь, — довольно беззаботно и безрассудно отвечал Тевий Израилевич. — Грибы! Сушите грибы!!

И я сушила грибы, хотя, как оказалось впоследствии, пессимизм мой оказался пророческим. Несмотря на то, что большая часть посылок из Киева, и не меньше половины докторского обеда неизменно перекочевывали в мою уютную хижину над рекой, в ту, первую зиму, без картошки нам втроём перебиться оказалось не не легко и я едва не отправила Вечика назад к отцу в Москву. Но это я забегаю немного вперёд.

А пока от уполномоченного «третьей части» было получено разрешение на приезд семьи и, благодаря Тевию Израилевичу комнатка моя обставилась еще парой списанных лазаретных коек, которые умело починил и подштопал доходяга-трудармеец Цицер — мой добрый помощник и хранитель нашего семейства до самого нашего отъезда. Мы, в свою очередь, не дали ему «дойти» до полного истощения, подкармливая чем Бог послал. Хотя уезжали мы уже после окончания войны я ничего не знаю о его судьбе. Трудармейцев не спешили распускать по домам даже осенью 45-го, но разговоры о скором закрытии Тимшерской больницы шли уже тогда. Опять-таки, благодаря Тевию Израилевичу, тем же Цицером и еще несколькими ходячими дистрофиками с которыми Т. И, делился своей пайкой, было, запасено топливо на зиму; кроме того, им же был обеспечен мой с мамой и сыном ПЕРЕЕЗД от Соликамска до Тимшерского «лагпункта», — ибо, чтобы преодолеть эту дорогу с семидесятилетней слабенькой старушкой, необходимо было иметь «талисман» — литровую бутыль 96 градусного спирта — ценность его в те времена превышала ценность всякой валюты.

Тимшер — Соликамск и обратно

…Итак, я уже знала из писем, что пропуск, за которым Вечка выстоял в очереди в районное отделение милиции много дней — получен, «вещи» собраны, и дело только за билетами.

С дороги они дадут мне телеграмму. И вот, с каждой почтой с каждой оказией я ждала телеграммы, а телеграммы всё не было и не было. И дело уже идет к осени, и темнеет всё раньше и раньше, и к утру лужицы покрываются тонким ледком.

И вдруг — наконец-то! — телеграмма! Да еще какая — Господи помилуй! Они ждут меня в Соликамске, на вокзале! Боже мой! Где же на вокзале? Почему же не дали телеграмму раньше, с дороги??.. Что же делать?!.. Я кидаюсь к Тевию Израилевичу. Лошадей у него, конечно, нет. Лошади есть у охраны и у уполномоченного 3-ей части… Но Тевий Израилевич — единственный врач в округе, его уважают, в нем нуждаются. Он может попросить лошадей до Бондюга — за медикаментами, например. Но уже вечереет, надвигаются сумерки. Кто же даст лошадей теперь, на ночь глядя? Какие медикаменты?!

— Надо подождать до завтра.

— Какое завтра?! Что Вы говорите? — Завтра! Из Бондюга только с утра бывают оказии до Чердыни. Завтра, утром, к рассвету, я должна быть в Бондюге!

Скрепя сердце, Тевий Израилевич отправляется к уполномоченному и скоро возвращается обратно. По одному виду его я понимаю — лошадей не дал. Он безнадежно машет рукой:

— Какие лошади!

— Я иду пешком!

— Вы что? Или вы с ума сошли? — кричит Тевий Израилевич. — Девчонка! (хотя мне уже почти сорок). — Да вас медведи к чертям задерут!

— К утру я буду в Бондюге!

Несколько минут мы ссоримся и кричим друг на друга. Но всё это — только проволочка времени. Наконец это доходит до Тевия Израилевича. И тут появляются высокие сапоги — наверное, будут мне впору, и та самая пресловутая бутылка — «талисман». Я надеваю свою старую лагерную телогрейку (ничего другого у меня нет), и туго повязываюсь платком крест-накрест, с узлом за спиной. В авоську Тевий Израилевич сует мне свою пайку и остатки печенья из посылки.

…Когда я вспоминаю этот ночной марш — тёмной осенней ночью, хоть глаза выколи, 37 километров глухим таёжным проселком, — прежде всего и сильнее всего меня охватывает удивление. В самом деле, почему меня не задрал «к чертям» медведь?.. Почему не забодал лось?.. Почему не растерзали еще какие-нибудь таёжные звери? Что она, необитаема что ли, эта тайга?.. Тайга на сотни километров кругом? И почему никакого страха, даже на донышке души, не ощущалось? И в мыслях было только одно — не опоздать бы к утренней оказии! Что утром я буду в Бондюге, у меня не было никаких сомнений.

Только однажды я вздрогнула, когда из-под самых моих ног, с шумом и клёкотом, вдруг вырвалась какая-то огромная птица, и как торпеда, понеслась куда-то вдоль дороги…

К ночи дорога совершенно потонула в темноте, и только ощущалась ногами идущими по песку, да несколько раз я лбом налетала на выставившуюся чересчур к краю дороги сосну.

Я побоялась надеть сапоги Тевия Израилевича, чтобы не стереть ног — и правильно, вероятно, сделала; но под моими старенькими, еще лагерными, «баретками» вскоре треснул тонкий ледок на луже и нога ушла по щиколотку в холодную воду. Но согрелась быстро — ведь я не шла, а почти что бежала. Заблудиться было негде — дорога была одна-единственная и не раз мною уже пройденная. И на всей дороге был тоже один-единственный отворот влево, который вел к ближнему лагпункту с поэтическим названием — «Омут» (только и бросаться несчастным зэкам вниз головой в реку!).