Империя - Гор Видал

Президент и миссис Рузвельт стояли в центре комнаты и пожимали руки гостям, их очередь незаметно формировали сверкающие позолотой помощники. Теодор выглядел более, чем всегда, дородным, доброжелательным и довольным собой, а Эдит была, как всегда, спокойна и готова одернуть своего несдержанного супруга, самовлюбленность которого не знала границ и, что говорить, была крайне заразительна.

— Очень здраво. Очень здраво написали о Японии, миссис Сэнфорд. — Так он приветствовал Каролину. — События не за горами. — Затем лицо его приняло мрачное выражение, когда подошел Кассини, дуайен дипломатического корпуса, со своей Маргаритой. Каролина и Эдит Рузвельт обменялись любезностями. Президенту и русскому послу нечего было сказать друг другу, и, вопреки дипломатическому этикету, они действительно поздоровались молча. У Маргариты был усталый вид. У нее был неудачный роман, пронесся также слух, что Кассини скоро заменят. Так проходит слава мирская, подумала Каролина, когда Генри Джеймс, воплощение литературной славы, тепло пожал ей руку.

— Наконец-то. Наконец.

— Почти семь лет прошло после встречи в Сурренден-Деринг, — заметила Каролина, не вполне банально подивившись быстротечности времени.

— Вы никогда не приезжаете по нашу сторону Атлантики, и мне ничего не оставалось, как приехать по вашу. — Джеймс понизил голос, комически изображая ужас, точно президент мог его слышать. — По нашу! Нашу! Как я мог такое сказать? Lèse majesté des Etas-Unis[154].

— Этим летом я буду на той стороне, — сказала Каролина, идя с ним рядом по комнате, полной людей, которых она почти всех знала. Вашингтон и в самом деле все еще оставался деревней, и новый человек, вроде Генри Джеймса, мгновенно становился сенсацией. После дипломатического приема предстоял ужин для немногих избранных, среди которых были Джеймс и Каролина, но не Блэз.

Они остановились в углу гостиной, когда вошли Хэи.

— Наш Генри отказался прийти, — удовлетворенно заметил Джеймс. — Он был здесь раньше в этом месяце и заявил, что сыт Теодором по горло, признав при этом, что наш повелитель силен, энергичен и, воздадим ему должное, умен, и похож на солнце в центре небосвода, а все мы, как… как…

— Облака, — предложила Каролина.

Джеймс нахмурился.

— Однажды я был вынужден расстаться с отличной операторшей пишущей машины, потому что, когда я делал паузу в поисках нужного слова, она тут же предлагала не просто неудачное, но самое худшее слово.

— Простите. Но мне нравится сравнение нас с облаками.

— Почему, с удовольствием исключая вас, при дворе нет красивых женщин? — спросил Джеймс.

— Ну как же, есть миссис Камерон, пожалуй, и Марта.

— Увы, не Марта. Но миссис Камерон здесь чужая. Местные же дамы простоваты для такого приема в сравнении с Лондоном, если наш бедный старый Лондон можно сравнивать…

Каролина повторила местную притчу о том, что Вашингтон полон амбициозных энергичных мужчин и увядших женщин, на которых они женились в далекой юности. Джеймса это развеселило.

— То же самое несомненно относится и к дипломатам.

К ним подошел Жюль Жюссеран, блистательный французский посол, и все трое перешли на французский, на котором Джеймс говорил столь же мелодично, как на родном.

— Что вам сказал президент? — спросил Жюссеран. — Мы все с ужасом наблюдали за вами.

— Он выразил удовольствие — он употребил именно это слово, впрочем, наверное, как всегда, по поводу моего и его избрания в нечто, именуемое Национальным институтом Искусств и словесности, что, в свою очередь, непорочно породило Американскую Академию, деревенскую версию вашей августейшей Французской Академии, почти пятьсот членов которой обессмертили себя если не своими достижениями, то уж наверняка душами.

— Что вы наденете? — поинтересовался Жюссеран.

— О, это ужасно нас удручает. Поскольку и президент, и я склонны к полноте, я предложил тоги по римскому образцу, но наш предводитель Джон Хэй отдает предпочтение униформе — вроде той, что на адмирале Дьюи. — Джеймс отвесил низкий поклон, когда герой прошествовал рядом с ними. — Это мой новый друг. Мы обменялись визитными карточками. Наконец-то, — Джеймс взмахом руки объял всю гостиную, — я знаю всех.

— Вы светский лев, — сказала Каролина.

Ужин устроили в новой обеденной комнате, где накрыли несколько столов на десять персон каждый. Генри Джеймса посадили за стол президента, между ними — даму, супругу одного из членов кабинета. Сент-Годенс тоже оказался за монаршьим столом и по правую от него руку — Каролина. Эдит Рузвельт полагалась на нее, когда возникала необходимость поддерживать разговор по-французски, но не потому, что великий американский скульптор, уроженец Дублина, вопреки своей фамилии, предпочитал французский. Он жил в Нью-Гэмпшире, а не во Франции. О Лиззи Камерон, которая позировала ему для фигуры Победы памятника-конной статуи ее дяди генерала Шермана, он сказал: — У нее самый прекрасный профиль из всех женщин мира.

— Как приятно им обладать, услышав подтверждение из ваших уст, — заметила Каролина.

К сожалению для президента, стол на десятерых не очень-то годился для ритуального обеденного разговора: первое блюдо — партнер справа, второе блюдо — партнер слева и так далее. Стол был кафедрой Теодора, а гости — его прихожанами.

— Нам хотелось бы чаще видеть мистера Джеймса в его родной стране. — Президентское пенсне посверкивало. Когда Джеймс открыл рот, чтобы дать длинный, прекрасно инструментированный ответ, президент снова заговорил, и Джеймс медленно и комично закрыл рот, потому что поток слов, прерываемый время от времени лишь постукиванием зубов, буквально обрушился на стол. — Не могу сказать, что я очень уж одобряю членство Марка Твена в нашей Академии. — Он смотрел на Джеймса, но говорил, обращаясь ко всему столу. — Хоуэллс, да. Его книги почти всегда очень здравы. Но Твен похож на старую бабу, хнычущую по поводу империализма. Я обнаружил, что у таких людей тут всегда кроется некий физический изъян. Они от рождения слабы телом, а это влечет за собой слабость духа, недостаток смелости, боязнь войны…

— Конечно, мистер… — начал Джеймс.

Его заглушил пронзительный голос президента:

— Все знают, что Твен позорно бежал с Гражданской войны…

К изумлению Каролины, глубокий баритон Джеймса не капитулировал перед президентской тирадой. Результат получился малогармоничный, но восхитительный, виолончель и флейта, одновременно исполняющие разные мелодии.

— … Твен, или Клеменс, как я предпочитаю его называть…

— … явившейся испытанием характера и мужества Кузницей…

— … у него сильная рука, а также…

— … не может процветать без искусства войны, иначе любая цивилизация…

— … заслуженный и чисто американский гений…

— … бежать из Соединенных Штатов и поселиться за границей…

— … когда мистер Хэй позвонил мистеру Клеменсу из Сенчури-клаб…

— … без чего белая раса не будет процветать и побеждать. — Президент сделал паузу, чтобы съесть суп. Стол смотрел и слушал, как Джеймс, хозяин миллиона слов, оставил за собой последнее.

— И хотя я говорю, разумеется, предположительно, — президент смотрел на него поверх суповой ложки, — что тонкость величайшего из искусств может быть недостижима при том методе, к которому он прибегает, но его — какое слово должен я употребить? — Сидящие за столом подались вперед: что это будет за слово? И на чем, подумала Каролина, основаны эта удивительная самоуверенность и авторитет, даже величие? — Проказничество, которое иногда утомляет, но никогда не закрывает от нас видение могучей реки, столь необыкновенно величественной и столь — да, да? Да! — Американской.

Прежде чем президент снова возобладал над столом, Джеймс обратился к своему пост-суповому партнеру, а Каролина — к Сент-Годенсу, который сказал ей:

— Не могу дождаться, когда я расскажу об этом Генри. Он отказался бывать в этом доме по одной причине: ему ни разу еще не дали закончить фразу, а Адамсы не любят, когда их прерывают.

— Мистер Джеймс — настоящий мастер.

— Искусства, которое намного выше политики. — Сент-Годенс напоминал Каролине бородатого пуританина-сатира, если такая комбинация возможна; он казался старым в том смысле, какой был чужд жизнерадостному Адамсу или больному, но полному мальчишества Хэю. — Жаль, что я не так много прочитал за свою жизнь, — сказал он, когда подали рыбу.

— У вас еще есть время.

— Нет. — Он улыбнулся. — Хэй пришел в бешенство, когда Марк Твен не ответил на его звонок. Мы знали, что он дома, конечно, но он не хотел быть с нами в Сенчури-клаб. Что за причуды роятся в его голове! Его последняя затея — Христианская наука. Он сказал мне совершенно серьезно после стакана виски с лимоном, что через тридцать лет адепты Христианской науки образуют правительство Соединенных Штатов и установят абсолютную религиозную тиранию.