Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Доктор Столбов подошел к «царю» и взял его за бороду:
– Ты что, домогаешься, чтобы я приказал тебе остричь бороду?
«Царь» присел от испуга, забормотал, что он немедленно вернется на свой престол и будет тих и нем, как того требует господин доктор.
– Без бороды мне сразу смерть. Сразу смерть! Отпустите, господин доктор. Ради Христа, отпустите.
– То-то же, царь. Иди и сиди смирно на престоле.
«Царь» покорно убрался восвояси.
– Экое! – бормотнул Елизар Елизарович. – На царя-то, Господи помилуй, очень запохаживает. Как вроде с патрета срисован.
– Совершеннейшая копия, – поддакнул доктор Столбов, – дюйм в дюйм. Если поставить рядом с царствующей особой в соответствующем облачении, то не сразу узнаете, который из них лжецарь. На том и помешался.
Елизар Елизарович подавленно притих, чувствуя себя весьма неуютно на жесткой, как каменная плита, койке.
– Развяжите, господин доктор, – жалостливо провернул Елизар Елизарович, багровея от стыда. – Извините великодушно, если вышло так нехорошо. Позорище-то экое учинил Востротин в доме Гадалова! Нежданно-негаданно, и вдруг такое!
Распахнулась дверь, вошли санитары, с ними Дарьюшка. Тихая как тень; волосы едва прибраны, сама в халате, босиком. Ни слова. Ни вздоха.
Доктор заслонил собой Елизара и велел санитарам увести Дарьюшку.
– Ну-с? Что скажете?
– Виноват. Кругом виноват… Вижу теперь: укатают меня, укатают…
– То есть?
– Востротин на всю губернию ославит за Авдотью. Ждал ли экое! Ни сном ни духом. Из памяти вышибло будто.
Столбов начал развязывать Елизара.
– Что же вы намерены предпринять?
– Из ума вышибло, – повторил Елизар Елизарович. – Призову полицию, чтоб взять Авдотью из заведения. Эка напасть, Господи!..
Поднялся помятый, жалкий. Покуда приводил себя в порядок, Столбов намекнул, что хлопот с Дарьей тут немало: и то, и се. Миллионщик уразумел намек: пообещал чек на три тысячи, чтобы содержать больную не в голых стенах, а, как положено, в приличном помещении и чтоб она ни в чем нужды не знала.
– Особо упреждаю: ни в коем случае не допускайте никаких господ, окромя Евгении Сергеевны Юсковой с дочерью. Может еще припожаловать прапорщик такой, Боровиков фамилия. Скажет если, что Дарья невеста его, – враки! Ежли на рожон полезет – образумьте, чтоб век помнил…
Дарьюшка тем временем, сидя в каменной келье, глядела сквозь решетку окна во дворик – пустынный и голый, с вытоптанной травой. За двориком – стена, над ней серое осеннее небо: оно всегда здесь серое, неуютное, без солнца.
На столике – Евангелие. Единственная книга, которую дозволили читать, чтоб Дарьюшка в уме укрепилась.
Затворница…
…Позор, позор, позор!
Кого бы Елизар Елизарович не встретил из своих, каждый отворачивает морду.
Молва по всему Красноярску: такой и сякой, жестокий, алчный, красавицу-дочь погубил. Дуню, конечно. Про Дарьюшку никто и словом не обмолвился: не успели прознать, что ли?
В поисках беспутной Дуни наведался в заведение к мадам Тарабайкиной-Маньчжурской, прихватив с собою для бодрости квартального. Но Дуни там не оказалось. Была ли? Была, но не долго. Перешла будто на содержание господина Востротина, и что Востротин увез ее в Питер.
– Ищи-свищи!
Позор, позор…
Одна дочь в сумасшедшем доме, другая – проститутка. А третья дома – убогая и горбатая!..
«Так и жизнь кончится, – горестно раздумывал Елизар Елизарович, поглядывая на чубатые, седые горы. – Не все горы одолею, должно. Горы все выше и выше, а силы все меньше и меньше. На какой-то горе и аминь отдам».
Понимал: жизнь менялась не по дням, а по часам. К добру или к худу?..
Давно ли был он царь и бог тайги, и никто не смел перечить, а теперь хамье поднимает голову, какое-то соображение имеют, на царя поплевывают и самого Бога под лавку упрятали.
Куда же девалась старина?..
Переворот
Сказание третье
И сей день не без завтрашнего.
Без огня овина не высушишь.
Завязь первая I
Минули новогодние праздники, настал 1917 год…
У Дарьюшки в гостях побывал отец. Неловкий, ласковый, участливый, прячущий глаза, с богатыми подарками, с поклонами от всех Юсковых.
– Приневоливать не стану, – виновато пообещал отец. – Живи как надумаешь. Потребуется помощь – скажи.
– Спасибо, – кротко ответила Дарьюшка.
– Поправишься – живи у Михайлы Михайловича: не откажут. Да и денег я оставил Евгенье Сергеевне. Хочешь – приезжай домой. И про замужество такоже: выйдешь за кого – с Богом; девой жить будешь – спаси Христос.
Дарьюшка не удержала слез. Если бы давно вот так поступил отец, разве бы она пережила столько унижений и мук?
– Григория Андреевича призвали на службу в казачье войско атамана Сотникова, – сообщил как бы между прочим. – Из России слухи идут: престол самодержца поталкивают в столице. Как бы не рухнул! Народишко отощал в войну. Голодуха.
И вдруг Дарьюшка явственно услышала знакомую мелодию «Боже, царя храни…».
Отец достал часы из кармана, нажал головку, чтобы оборвать музыку, поднялся.
– Облобызаю тебя да пойду. Дела-то ноне крутые: ни сна, ни покоя. – И, чмокнув дочь в переносье, ушел из палаты к доктору на второй этаж.
Пожилой, обрюзгший и неряшливый Столбов, нетерпеливо похаживая по кабинету, говорил что-то о нервно-реактивных психозах и что Дарьюшка, в сущности, почти здорова, да и не была столь опасно больной, чтобы ее изолировать, но тем не менее…
– Она может остаться пожизненно в психиатрических больницах.
– Как так «пожизненно»? – таращился Елизар Елизарович.
– Такое поступило решение губернского жандармского управления, – ответил доктор. – Если будете ходатайствовать…
– Да я их в пыль, в прах!
– Если можете, буду вам признателен, – поклонился доктор, пощипывая клин бороды, и Елизар Елизарович вынужден был прикусить язык: никого он не разнесет «ни в пыль, ни в прах»…
Единственное, чего добился таежный медведь, – доктор обещал держать Дарьюшку в Красноярске, а не отправлять в Томскую психиатрическую больницу в строгую изоляцию, как было определено решением губернского жандармского управления, скрепленным подписью прокурора.
Мороз, мороз и – тоска!..
Дни короткие, ночи длинные.
Отгорел на щеках Дарьюшки румянец. Сгорбившись, петляла по палате и все зябла, засовывая руки в рукава халата. Глаза ее, такие ясные когда-то, смоляные, точно опрокинулись и глядели внутрь, как в единственный источник радости и утешения. На лбу врезалась вертикальная черточка – редко расходились брови.
Тоска!..
Лютая, мутная, неизбывная. Схватывала ночами за горло, втискивая лицо в подушку, истекая скупыми слезинками, отчего на душе становилось еще беспросветнее.
Так вот какова «счастливая третья мера жизни»!
В редких снах напоминало о себе нешумливое, таежное детство, тройки с колокольцами на Масленой неделе; суетливый Елизар-второй с пением псалмов, нелюдимый отец при золотых часах; набожная Клавдеюшка; горемычная скиталица Дуня и, совсем некстати, есаул Григорий с его жадными глазами…
Был день. Обыкновенный, зимний. Самодержец всея Руси – царь Польский, великий князь Финляндский и проч., и проч., и проч., – помазанник самого Господа Бога Николай Второй отрекся от престола.
Власть перешла в руки Временного правительства, составленного наспех. Туда вошли: князь Львов, известные капиталисты Гучков, Терещенко, Коновалов, буржуазный историк-публицист Милюков и «демократ» эсер Керенский и проч., и проч. «Десять министров-капиталистов».
Бурлящая кипень, очищающая от скверны.
– Революция!
Телеграфист почтамта, тихий чиновник, принимая чрезвычайную депешу, испугался: «Быть того не может! Не ошибка ли? Не провокация ли томских телеграфистов?!»
Бумажная лента текла на стол, испещренная точками, тире, скручивалась витками, заполненная таким огромным содержанием, объять которое не в силах был чиновничий ум.
«Всем, всем, всем!.. Самодержец всея России… Создано Временное правительство…»
Схватив ленту, телеграфист побежал к начальнику почтамта. Тот некоторое время хлопал глазами, а потом сказал, что надо «подождать до вечера», и, тяжело отдуваясь, вышел охолонуться на воздух.
И телеграфист, исполнительный и благонадежный, не утерпел-таки, вынес из кабинета начальника потрясающее известие в присутственный зал…
Из почтамта – на улицу. И понесло, завьюжило по городу на Енисее. Из дома в дом, из казармы в казарму, а к вечеру весь город охватило пламенем:
– РЕ-ВО-ЛЮ-ЦИЯ!..
Еще никто не знал, не догадывался, как она полыхнет по России, кого столкнет в яму забвения и притопчет, кого вознесет, кому суждено жить, а кому сложить голову во славу ее торжества, но ее приняли без оговорок, как долгожданное утро после кромешной ночи.
Униженные и оскорбленные поднялись, дохнув во всю грудь, готовые к подвигам и жертвам.
Буржуазия – именитые купцы всех гильдий, промышленники, мещане,
