Мой друг Сибирцев - Виктор Вучетич

— Ты думаешь, моя вина тут? Нет, Дуняша, я бы жизнь отдал, чтоб все вернуть и ничего не повторилось. Только так не бывает, Дуняша, нет… Вот сирень твоя зацветет и умрет, а на будущий год все повторится. А у людей так не бывает… Ладно, повидались, теперь пойду я.

Сибирцев шагнул к двери, и старуха тенью посторонилась. Уже выйдя за дверь и глядя в темноту коридора, где почти неразличима была старуха, Сибир­цев обернулся.

— Послушай, Дуняша, а может, примешь ты в постояльцы Егора Федосеевича? Уж больно хороший он человек. Домишко его сгорел, совсем негде старику преклонить голову, а? И тебе какая-никакая подмога. Возьми, Дуняша. Я бы вам кое-какой харч оставил на первое-то время…

Старуха молчала.

— Ну, как знаешь…

Он склонил голову, сошел по ступеням и направился по дорожке к калитке. У первых кустов, откуда еще видна была терраса, обернулся и увидел Дуняшку, которая, стоя на верхней ступеньке, торопливо и мелко крестила его.

— Так я скажу деду! — с неожиданной теплотой в голосе крикнул он. — И Машеньке от тебя привет передам! Прощай, Дуняша!

15

На следующий день пропыленный обоз прибыл в Козлов. Солнце стояло в зените, на привокзальной булыжной площади ни тени, ни деревца. Пекло невыносимо. Налетавший порывами ветер крутил посреди площади, у полуразрушенного фонтана, всякий бумажный сор, старые газеты, оборванные афиши. По фронтону вокзала тянулся на выгоревшем белесом полотне призыв: “Да здравствует Ленин! Да здравствует мировая революция!” На стене рядом с высокой двойной дверью большой яркий плакат. На нем был изображен ярко-алый флаг, на фоне которого стоял бородатый крестьянин с тугим мешком зерна. А ниже размашистый текст:

Красный фляг победно вейсяНа Советской вышке —Я отдам красноармейцамВсе мои излишки.

На земле за невысокой каменной оградой лежали и сидели мужики, бабы, бегали дети. И всюду узлы, мешки, фанерные чемоданчики. Народ оборванный, голодный. Едут, едут, бегут куда-то…

Обоз остановился возле фонтана. Продармейцы слезли с телег и взяли винтовки наперевес, охраняя привезенное зерно. К ним потянулись было люди, но, увидев винтовки, снова разбрелись в поисках тени.

Сибирцев быстро выпрыгнул из брички и направился на перрон, где была комната транспортной Чека.

Нырков поднялся из-за стола навстречу ему. Подскочил на стуле Малышев, гремя лакированной коробкой маузера. Из соседнего помещения на шум выглянули бойцы. Узнавая Сибирцева, радостно приветствовали его. Да и сам он был доволен, будто после долгой разлуки оказался дома.

Огляделся. Прохладная комната с высоким потол­ком. Знакомая печка. Чайник на ней закопченный, из которого Малышев угощал его морковным чаем. Все как было. Даже календарь на стене за 1917 год, приложение к журналу “Нива”, и тот сохранился.

Сибирцев, помнится, спросил тогда Ныркова, за­чем, мол, старье держишь? А Илья ответил, что, поскольку нового негде достать, он ведет, так сказать, отсчет от революции. Просто под числа в уме другие дни подставляет, и все. Удобно, если привыкнешь.

— С приездом, Миша, заждались мы тут тебя, — сказал наконец Илья, похлопывая Сибирцева по плечу и почему-то отводя глаза в сторону. — Ну, что сделал, кого привез?

— Там у меня в бричке, Илья, Званицкий, о котором я по телефону говорил тебе, и связанный капитан Черкашин. Его надо куда-нибудь приспособить.

— Малышев! — быстро распорядился Нырков. — Обоих в домзак, к Еремееву. Быстро!

— Погоди, погоди, Илья. — Сибирцев остановил Малышева, кинувшегося было к выходу: — Не торопись и ты. Сейчас решим. Послушай, Илья, с полковником так нельзя, он нам, мне лично очень помог. Наш он теперь, Илья! Нельзя его в домзак… Там, кстати, баулинские хлопцы с обозом хлеба, но они сами разберутся, куда им отправляться. Мы вместе ехали. Помогли они мне с охраной.

— Так чего ты хочешь, Миша? — в глазах Ныркова появилось недоумение. — Может, прикажешь благодарность твоему полковнику объявлять?

— Ничего сейчас объявлять не надо. Но полков­ник нужен мне. Понял? Он дал слово, и этого вполне достаточно. Он нужен мне, Илья, — жестко сказал Си­бирцев. — Считай это моим приказанием. Черкашина действительно нужно в домзак, а полковника не трогай.

— Да где ж мне его держать прикажешь? — взорвался Илья. — Может, к себе домой звать? А у нас тут свободных гостиниц нету!

— Не колготись, найдем помещение. Переночевать-то неужто не пустишь? Нам с ним, кстати, все равно в Тамбов надо. Там сейчас начнутся главные дела.

— Ладно, Малышев, арестованного — в домзак, а полковника… — Нырков вышел вслед за Малышевым, что-то сказал ему, вернулся и закончил: — Ну, а полковника он потом сюда доставит.

— Другой разговор. Ты, вообще-то, малость охолонись, Илья, чего разбушевался? Расскажи, какие новости?

— Плохие, — сразу и резко ответил Нырков. — Да ты садись, садись, Михаил.

Сибирцев сел на стул Малышева.

— Ну, не тяни, что произошло? — защемило под сердцем.

— Сосновка сообщила… Нынче… Недавно вот… В общем, убили Литовчеико. И еще нескольких человек из его отряда. Та банда, которую они взяли, взбунтовалась. Некоторые разбежались.

Сибирцев с силой трахнул кулаком по столу.

— Ой, дурак, ой, какой же дурак!

— Кто? — вздрогнул Илья.

— Да я же, я, — простонал Сибирцев. — Ведь я же говорил ему!.. Ведь болела же душа… Как же ты, Фе­дор, ах ты, мать честная… Вот же беда какая!..

— Ну ты, Миша, того, не шибко убивайся, — начал хмуро успокаивать его Нырков, — при чем здесь ты? Литовченко, поди, не мальчик. А коли сам ворон считал, за то и наказан. А ты тут при чем?

— Так вместе же мы брали банду эту, Илья! Как я еще сообразил атамана-то с собой увезти! Вот так: скакал казак через долину, и все дела…

— А казак тут при чем? — Илья ничего не понимал, бред какой-то: казак, долина… Свихнулся, что ли, Сибирцев?

— Да песня, песня есть такая, а! — тяжко махнул рукой Сибирцев, понимая, что не объяснить Илье всего. — Банда, значит, разбежалась?

— Нет, отдельные только. Остальных его хлопцы привезли, не допустили, значит. В лагере они. А это, сказали, Литовченко велел перед смертью сюда, ко мне, значит, доложить. Только почему? Власти я над ним не имею… Ну да что теперь говорить-то, не за нашим он уездом числился. Моршанский он, пусть они там себе и думают…

Что ж ты, Федя голубоглазый, натворил!.. Отчего ж не послушал совета?.. Поверил, значит, им. Хотел поверить… Что ж ты наделал-то!..

Сибирцев сжимал виски руками и качал головой из стороны в сторону. Нырков поднес ему чайник, сказал: