Дети - Наоми Френкель

«Все беды случались у меня зимой. Всегда зимой»

Эрвин приближает телеграмму к свету лампы.

– Может, вам нужны очки? – спрашивает материнским голосом секретарша Гейнца. На лице Эрвина выражение человека, который не может разобрать написанное. При свете лампы буквы прыгают сильнее, чем раньше, в сумраке комнаты. Из всего написанного бьют в глаза цифры часа, когда он должен явиться в здание коммунистической партии готовым к отъезду.

– Господин Эрвин, я спросила вас, может, вам помогут мои очки?

– Нет, не помогут!

Не обратил внимания на ее изумленный взгляд. «Уже сегодня!» И рука закрывает лист телеграммы.

– Алло, Эрвин, – Гейнц заглядывает в секретариат, – что с твоими волосами?

– Сгорели.

– Сгорели?!

Глаза их встречаются.

– Я хочу с тобой поговорить, Гейнц.

– Сейчас? Я собирался уходить.

– Дело неотложное, Гейнц.

Рывком Гейнц открывает дверь Эрвину.

– Выпей бокал превосходного токайского вина, Эрвин. Ты выглядишь усталым. Вчера пришли слишком поздно. Как провели время, Эрвин?

– Отлично, – короткий ответ пресекает поток слов Гейнца.

– Проблемы, Эрвин?

– Я уезжаю отсюда.

– Уезжаешь? Куда? Когда вернешься?

– Я еду в Москву.

– В Москву? Что вдруг? И когда вернешься?

– Не думаю, что вернусь.

– Прошу тебя, объясни толком.

– Я еду в Москву чтобы явиться на суд Коминтерна, Гейнц, смысл этого ясен.

– Ты сошел с ума, Эрвин? – закричал Гейнц, хотя и не собирался кричать и понимал, что ему надо разумно и взвешенно говорить с Эрвином, – кто тебя заставляет это сделать? Что ты, черт побери, слушаешь их?

– Я подчиняюсь внутреннему моему приказу.

– Глупости! Это всего лишь твой страх перед ними. Они запугали тебя: если ты не подчинишься их приказу, устроят тебе суд здесь, в Германии. Это все, Эрвин. Страх – это все.

Бутылка токайского задрожала от стука кулака Гейнца по столу. Взгляд его, обращенный к Эрвину, тяжел и жесток. Гейнц решил бороться за жизнь друга. Гейнц от него не отступит. Эрвин опускает глаза, он слишком устал, чтобы ответить на этот бесцельный выпад. На этот раз Гейнц не отступит. Он всегда уступал Эрвину, но на этот раз он заставит Эрвина подчиниться его воле. Это не только война за жизнь Эрвина, но и за его, Гейнца, собственную жизнь. Эрвин был для него не только другом, но и символом юности. Человек, который осуществил в своей жизни все идеи, обсуждаемые ими в те годы, ревниво хранил чистоту души от любой скверны, свою жертвенность во имя общего дела, внутреннюю дисциплину, был образцом настоящего человека. Эрвин был для Гейнца тем, кем он мечтал стать, но не стал. Все время, сколько Эрвин был рядом, он служил для Гейнца образцом. Эрвин был для Гейнца всем тем, от чего Гейнц отказался во имя малых дел, во имя существования семьи и дома. Во имя Эрвина отказался от Герды, единственной женщины, которую любил. Эрвин был более ее достоин. Исчезнет Эрвин, будет убит Эрвин – жизнь Гейнца опустеет. Гейнц хочет все это выложить другу, но не делает этого, только говорит:

– Убегай! Спрячься, и спасай свою жизнь! Ты не Мессия Пруссии, и твое маниакальное желание сделать свой конец подобным его жизни и концу, глупа. Убегай! Все мое – твое. Я помогу тебе. Деньги в эти дни решают все. Они купят тебе свободу! Убегай! Эдит пойдет за тобой!

Он говорил с сильнейшей нервозностью, мял сигарету между пальцами, рассыпал табак по столу. Ответ Эрвина был резким.

– Я не убегу. Человек не может убежать от самого себя.

«Человек не может перепрыгнуть свою тень» – это голос матери реет по комнате, и лихорадочность сходит с лица Гейнца.

Пальцы Эрвина крутят бутылку вина. Задымленные, они замерли на стекле бутылки, словно из них ушла жизнь. «Оставь меня,» – говорят глаза Гейнцу, – не добавляй мне боли. Хватит мне собственной борьбы за свою жизнь». Гейнц хорошо изучил язык взгляда Эрвина. Точно так же, как собственное, истинное «я». Боевой дух оставил его сердце, и внутренний голос шепчет:

«Ты бы поступил точно также. Не спасался бегством. Все годы ты пытался сбежать от своего еврейства, и не сбежал».

И снова в ушах голос матери: «Человек не может перепрыгнуть свою тень, Гейнц».

И дед гремит голосом: «Будь мужчиной, расстанься с ним, как мужчина, облегчи ему душу».

– Поверь мне, Гейнц, – прерывает Эрвин внутренние голоса Гейнца, – мне нечего больше делать. Я не могу сбежать от самого себя. – Тоска в голосе Эрвина свидетельствует, что он отключил себя от нормальной жизни. И долгая, глубокая дружба, связывавшая их, не в силах вернуть его к жизни. Гейнц не может выдержать выражение лица Эрвина, не сумеет вынести их расставание. Пальцы его беспомощно вертят пепельницу деда. Голос в душе снова нашептывает: «Это закон твоей жизни. Всех, кого ты любишь, ты обречен потерять... Герду, Эрвина, отца, мать. Нет! Смерть не забирает тех, которых душа твоя любит». Только теперь Гейнц чувствует эту силу в себе – силу абсолютного отречения. Отбрасывающим жестом, словно оставляя свое место, он отшвыривает пепельницу деда и говорит негромко:

– Что я могу для тебя сделать, Эрвин?

– Позвонить Эдит. Найти какой-то повод увести ее из дома в ближайшие часы. Я не в силах больше с ней встретиться.

Голос Эдит слышен с другого конца провода, и шепот ее доходит до слуха Эрвина. Он закрывает глаза. Голос в телефоне шепчет так же, как вчера шептал ему на холодной веранде ресторана.

– Ты устал, Эрвин. Пойдем домой, отдохнуть.

– Я прошу у тебя прощения, Эдит.

– За что, Эрвин?

– За мое грубое поведение, Эдит.

– Это не было грубостью, Эрвин. Это было твое отчаяние.

– Да, отчаяние.

– У меня одно желание – помочь тебе.

– Ты мне помогаешь, Эдит.

– Чем я тебе помогаю?

– Тем, что ты рядом со мной.

Гейнц кладет трубку, прерывая шепот Эдит:

– Когда ты придешь домой, Эрвин, Эдит уже там не будет.

– Если я принес ей страдания, то ничего плохого ей не хотел.

– Нет. Ничего плохого ты ей не сделал и не сделаешь. Благодаря тебе она излечилась от Эмиля Рифке.

– Она мужественно перенесет новое страдание, Гейнц. Она уже не та Эдит.

– Будь спокоен, Эрвин. Тебе нечего беспокоиться об Эдит, – Гейнц закусывает губы: он совершил грубую ошибку тем, что невольно слова его намекнули на Герду, и тень ее врывается между ними некой границей. Герда всегда была границей их дружбы. Они разошлись на этой границе, чтобы вернуться и снова на ней встретиться.

– Выпьем еще токайского, Эрвин, – говорит Гейнц с деланной бодростью.

Смотрит Эрвин на вино, колышущееся в стакане, и видит дрожащие руки Гейнца. «Надо быстро расстаться с ним и Гердой, без долгих прощаний». И пока Гейнц возится с пробкой от бутылки токайского, Эрвин делает несколько быстрых шагов к двери.

– До свиданья, Гейнц, – дверь захлопывается.

Незнакомые улицы богатого района города, тишина западного Берлина. Он сбежал сюда, ибо был уверен, что здесь не встретит никого, из друзей и знакомых. Есть у него еще некоторое время до часа, назначенного в телеграмме. Огромный мебельный магазин. В витрине – стол, заставленный парфюмерией, и огромное венецианское зеркало. Он видит себя в нем в новом дорогом пальто, из-под которого светят серые старые брюки и черные грубые ботинки. Фрида заставила его взять в дорогу роскошный чемодан Гейнца из светлой свиной кожи. Эта дорогая вещь внушала ей надежду, что он вернется. Не может быть такого, чтобы он не вернул Гейнцу чемодан.

– Ты скоро вернешься? – сказала она Эрвину, когда он известил, что ему предстоит короткая поездка, и голос ее был подозрителен, словно она хотела сказать ему: не добавляй нам бед, которых у нас и так немало.

– Ну, конечно, вернусь, – ответил ей уверенным голосом, – скоро вернусь.

Шершавая его рука держит чемодан Гейнца. Пальто и чемодан выглядят у него, как ворованные. На голове кепка, символ рабочей одежды. Две старые женщины проходят мимо. Кажется ему, они оглядывают его удивленными и даже подозрительными взглядами. Эрвин снимает кепку. В венецианском зеркале возникают его обгорелые волосы, и он испуганно возвращает кепку на голову. Нищий, просящий милостыню у прохожих, к нему руку не протягивает – Эрвин оскорблен. Паренек катит на велосипеде, наклонившись над рулем, беспрерывно звонит, раздражая прохожих. Дверь магазина распахивается. Странное существо выходит из магазина: большая круглая рекламная тумба из картона одета на этом существе. Только две ноги торчат из этой рекламной бочки-тумбы. Из узких щелей выглядывает пара глаз, тяжело дышащий рот. Языком плаката эта тумба-бочка возвещает о роскошной мебели торгового дома Хазнейгер, и выделяется торговый знак – охотник, чей лук натянут, а стрела направлена на убегающую крольчиху. Глаза Эрвина отвлекаются от бочки-тумбы и натыкаются на магазин мужской одежды. Мгновенное решение! Эрвин бегом пересекает шоссе и входит в магазин. Подозрительный взгляд изучает его с ног до головы.