Мы из Кронштадта, подотдел очистки коммунхоза - Николай Берг

— Ну кто б сомневался! Велик, могуч и прозорлив!

— Ага. Но вообще-то пора бы нас и кормить — без особого энтузиазма отреагировал на мои преувеличенные восторги Ильяс.

— Про сало еще не досказали — протокольным голосом заметил Енот.

Альба окинул всех орлиным взором, подмигнул ухмыляющемуся Буршу — и взмыл:

— Сало — оно всегда кошерно, если правильное. Блин, вот не могу на Украину сгонять, я б привез тебе правильного сала, и такого, и сякого… Сало — только не мороженое! ни в коем разе, весь вкус пропадет, просто охлажденное, нежное, розовое, как… ну сами знаете, что, вареная картошечка, окропленная правильным постным маслицем — из слегка прижаренного подсолнечника, самую малость, домашнее, духовитое, как летом на сеновале, кто хочет — присыпать еще лучком зеленым и укропчиком, но это на любителя… Да с капусткой квашеной, и огурчиком соленым маманиного засолу, хрумтявым, острым, аж слезу выбивает, и при засолке чтоб и черносмородиновый лист, и дубовый, и вишневый, и будылья укропа-перестарка… Да с горячим, только что привезли, черным хлебушком… И венчает все это — рюмочка, знобяще-запотелая, с ней самой, а лучше — с хорошим домашним самогоном, не перваком, который для самоубийц и нелюбящих собственную печень, а правильным, чистым-чистым и горючим, как слеза обиженного младенца, и настоявшемся на калган-корне, или перегородках грецкого ореха (да у каждого свой рецепт найдется!), а еще лучше — гнатым из той сливы, что за сараем у мамани растет, прям лучше не бывает, только из груши разве что, с тех двух деревьев у забора… Или нет, все же лучше на черносмородиновой почке, свеженастоянное, когда оно изумрудно-прозрачное и сразу понятно, почему змий — зеленый! И оно обрушивается ледяным оргазмом по пищеводу и взрывается в желудке, и тут же — тот самый, хрумтявый, а затем, уже не спеша — по второй, и все это, лаская взглядом, не торопясь, обоняя — внутрь!

— Все, ждать больше сил нету! Серега! Наливай! — загомонили за столом. Наконец и женщины закончили все свои дела и мы приступили…

Разумеется в присутствии таких матерых гурманов, как Бурш и этот здоровяк — южанин нам нельзя было ударить лицом в грязь, поэтому некоторое время все явно задумывались — что и с чем сочетать, но первая некоторая неловкость оттого, что и незнакомых людей много и опасение как бы чего нелепого не совершить в их присутствии прошла довольно быстро, завязывается общая застольная беседа, тем более, что со столом расстарались, не то что по нынешним бедовым временам, а и в старое время такой стол был бы хорош без сомнений. Мне давненько за таким сидеть не приходилось, так что праздник удался. И я точно видел — у остальных такое же впечатление.

Настоящее пиршество — и для глаз и для носов и для желудков. Вот только несмотря на обилие самых разных напитков пьют все более чем умеренно. Мельников вытряс из меня разрешение на 'чуть-чуть' и демонстративно тяпнул грамм пятьдесят пива, но потом перешел на сухое чилийское вино, которое тоже пригубливал помалу. Я не устоял и напомнил ему старую поговорку6 'Вино на пиво — диво, пиво на вино — овно…', а он широко по-дружески ухмыльнулся. Мне порекомендовал не усердствовать Ильяс — завтра у нас будет работа, видно, что и остальные тоже это в виду имеют, тот же здоровяк со шрамом пирует не как я от него ожидал — ест со смаком и немало, но вот с питьем куда как сдержан. Это придает нашей пирушке своеобразный оттенок.

Посреди праздника мне приходится идти выгуливать собаченцию. Она определенно страшно завидует котяре, который, будучи допущен в комнату, наклянчил у гостей груду еды, сожрал героически все и теперь валяется в углу комнаты, совершенно нетранспортабельно — наверное ноги до пола не достают у его толстопузия. Я честно хотел выставить одноглазого вон, но меня поддержал только Ильяс, а остальные видно решили проявить кошколюбие и не дали его выкинуть из комнаты.

Когда мы с собакиным вернулись атмосфера была куда как непринужденная. Вечер определенно удался. У Фрейи тоже — сердобольные гости и в первую очередь женщины навалили ей в миску столько вкусностей, что по — моему она утешилась.

Сил бежать нет совсем. А бежать надо, иначе нас догонят. Но мы выдохлись — и я и девчонка совсем мелкая и тот, кто тянет нас по крутой тропинке вверх по заросшему зеленой травкой склону не то холма, не то горы — седой, тощий и кривоногий плюгавый мужичок. То, что я мальчишка еще дошкольной стати и что одеты мы трое как-то причудливо и странно меня почему-то совершенно не удивляет, да и некогда удивляться, мы должны бежать, бежать, бежать, бежать…

Мужичишко горестно всплескивает руками и в отчаяньи садится на траву. И я тоже вижу далеко внизу тех, кто гонится за нами. Они еще пока маленькие фигурки, видно только как у них двигаются ноги, я почему-то вспоминаю, что это означает — до них 400 метров. Ноги двигаются быстро — и у тех кто бежит впереди на четырех и тех, кто чуть поодаль — на двух. Нам не уйти. Нас догонят по-любому.

Девчонка начинает плакать навзрыд, я не знаю что делать, а наш спутник судорожно роется в своей узорчатой торбе, откуда вытаскивает неожиданно длинную саблю, тускло блеснувшую злым сизым лезвием. Я вижу, что он в панике, но вроде на что-то решился. Потом, как-то воровато оглянувшись на нас, начинает глыкать что-то из бутыли почти черного стекла. Но я вижу, что толку от всего этого не будет — преследователей слишком много и они очень странные, эти преследователи. Впереди махом несутся две псины, жуткого вида и размером они такие, что Баскервильская собачонка на дерево бы забралась, встретившись с такими жутями. Они действительно страшны, грязные, драные какие-то и даже на таком расстоянии пугают до икоты. Сразу за ними шустро бегут три мужика вида определенно военного, на их доспехах и лезвиях клинков много ржавчины. Но от этого приятнее они не становится. Последняя фигура издалека выглядит женской и не бежит, а стремительно плывет как девушки из ансамбля 'Березка', притом не уступая в скорости ни собакам, ни воинам.

Наш спутник корчится на траве, потом затихает, стоя на коленях и уткнувшись седой головой в землю. Девчонка перемежает плач нервной икотой, а я, оцепенев, глупо таращусь на бегущих к нам. Теперь я вижу их лучше, чем раньше, но дорого бы дал, чтобы не видеть их вообще. Из всех них живой выглядит только последняя личность, ее кожа розова и в глубокий вырез роскошного платья упруго торчат мощные груди, только вот женское кукольное личико не красят порочные темные круги у глаз и мерзенькие жидкие усы, окаймляющие пурпурный рот. А остальные — живая дохлятина, мертвые собаки, перепачканные землей и кровью боевые псы и павшие вояки, поднятые то ли шестеркой… При чем тут шестерка? Эта девка с усами явно магичка… Некромантка? Почему с усами? Но морды у бегущих солдат покойницкие, навсегда искаженные последней агонией, бельма тухлых глаз и обвисшая восковая кожа. И они уже близко.