Максимализмы (сборник) - Михаил Армалинский

Так я писал после школы.

А в школе, классе в пятом, шёл морфологический разбор слов. Учительница вызвала меня к доске, чтобы я докопался до корня в слове «рабочий». Разумеется, что корнем я назвал три буквы «раб». Учительница схватилась за голову – как это я посмел приравнять советского рабочего к рабу.

– А какой же корень у этого слова? – спросил я.

– «Рабоч», – торжественно произнесла учительница.

При Сталине меня бы посадили. А при Хрущёве меня лишь отчитали за непонимание идеологической ситуации. Так прогрессировала Россия.

И до сих пор прогрессирует-сирует.

1962

В 1962 году написал я длинное письмо в рифмах:

Дорогой товарищ Исаковский!Я пишу письмо моё в стихах.В нём моих мечтаний отголоскии надежды, и немножко страх.

Мне пятнадцать лет, шестнадцать скоро,с десяти лет начал я писать,и в большой поэзии просторыдо сих пор мечтаю я попасть…

Дальше – не помню. Но помню, что Исаковский ответил и посоветовал повременить с большой поэзией и её просторами, а заняться просто поэзией в масштабе ЛИТО[80].

Я же мечтал о мгновенной и всенародной славе, но коль она не грянула с помощью Исаковского, то я последовал его совету.

В итоге, разных ЛИТО я перепробовал кучу. А что до большой поэзии, то она буквально накрылась пиздой, а точнее – пиздами. И по-большому прославила их.

Моя первая порнография

…В юности Лермонтов пенился и пузырился интересом к женщинам, что отразилось в нескольких стихах да Юнкерских поэмах. Взрослея, он действительно больше мцырями да демонами увлекался, причём своими собственными. И в конце концов, он доигрался, когда написал в свой последний год «Душа моя мрачна», а про еблю – ни слова. Известно же, что только тот,

Кто поёт и ебёт – два века живёт.

Тем не менее именно Лермонтов стал для меня первой порнографией, но не Юркерскими поэмами – где мне было их достать в 14 лет в те времена? Но зато был в семейной библиотеке четырёхтомник, изданный в 1957 году Худлитом. И вот, почитывая первый том, я наткнулся на стихотворение «Счастливый миг»[81], которое Лермонтов написал в 17 лет, причём в примечаниях, которые я всегда любил читать, об этом стихе не писалось ни слова. Так что я додумывал и интерпретировал сам.

Я в то время был ещё девственником на фоне цветущего онанизма и полон желания познать свою первую женщину. И тут я нарываюсь у классика на подробное описание соблазнения, но в то же время беспощадно пропущенного желанного описания ебли, и тем не менее имеющегося краткого описания убийственного конца чудесного процесса. Но даже одно лишь туманное описание соблазнения меня ошеломило на фоне полного советского литературного безсексья тех времён. А я ведь тогда читал всё подряд и в изрядных количествах.

Задели меня тогда до всевозможной глубины следующие строки:

Стыд ненужный отгоня

И действительно, самое главное, что можно сказать о стыде, что он ненужный. А потому его легко отогнать.

От нескромного невеждыЗанавесь окно платком

Почему от нескромного неуча надо прятаться? Это при том, что ненужный стыд уже отогнан. Почему бы не обучить неуча, а нескромность в вуайеризме просто необходима.

Тронула меня также аргументация «подгоняния» в статус возлюбленной – подрожи и баба разденется:

Так скорее ж… я дрожу.

Потом пошло раздевание, от которого я уже сам дрожал, читая:

О! как полны, как прекрасныГруди жаркие твои,Как румяны, сладострастныПред мгновением любви;

Румянец я привык считать принадлежностью щёк, а не грудей, хотя я их, грудей, на тот период ещё воочию не видел. Однако я был непоколебимо уверен, что груди не могут быть румяны. Соски – да. Надо бы сказать: «Румянец сосков на щеках грудей», – это я уже сейчас придумал.

Но про мгновение любви я сразу понял. Оргазм мне был знаком хорошо, но любовь мне почему-то представлялась более протяжённой, куда входил и сам процесс раздевания, и процесс добычи оргазма, а не только сам оргазм. Так что с мгновением я подозревал натяжку.

Вот и маленькая ножка,Вот и круглый гибкий стан,

Груди уже на этот момент были обнажены, и вот появляется ножка, да ещё маленькая. Если маленькая, то имелась в виду ступня. Но ступня должна была быть видна с самого начала – девица ведь юбку или платье сняла на тот момент и должна была видна быть не маленькая ножка, а полная или смуглая или волосатая, но никак не маленькая нога. Хотя говорят «разведи ножки», но это во множественном числе.

А к тому же, что значит «круглый стан»? Я пытался представить и выходило, что девица – кубышка. Будучи начинающим стихоплётом, я догадался, что должно было быть «округлый стан», но втиснуть лишний слог в строку не получалось. Однако я великодушно прощал Лермонтова за ошибку – ведь он осмелился писать о стане вообще, да ещё обнажённом. А коль обнажённый, то пусть хоть круглый.

Под сорочкой лишь немножкоПрячешь ты свой талисман

Под сорочкой я ждал пизду, а в какой-то талисман я не верил. Видно таким эвфемизмом решил воспользоваться Лермонтов, и я это понял и принял.

Дальше я споткнулся о невесть откуда появившегося «злодея»

Так невинна ты, что мнится,Я, любя тебя, – злодей.

Только что Лермонтов говорил о «мгновении любви», но уговоры девицы с удобным для рифмовки именем начинают идти от противного:

Но ужасным, друг мой Лена,Миг один не может быть.

То есть жизнь ужасной быть может, но миг – он прекрасен по определению. Мне тогда не пришло в голову, что речь могла идти о миге разрыва девичей плевы.

А дальше впервые активная и пассивная стороны меняются местами: сначала Лерма раздевал и домогался. Но раздев, испугался и только зырит на уже обнажившуюся девицу:

Полон сладким ожиданьем,Я лишь взор питаю свой

Тут девице надоела пассивность мальчишки именно тогда, когда надо действовать, и она, несмотря на её утверждаемую Лермой невинность, берёт инициативу на себя:

Ты сама, горя желаньем,Призовешь меня рукой;

Эта активность женщины возбуждала меня больше всего. Далее следовал рецепт радикального избавления от мук, который я стал использовать как панацею:

И тогда душа забудетВсе, что в муку ей дано,

А в концовке Лермонтов несказанно удручал меня своей тоской:

И от счастья нас разбудитИстощение одно.

Я, разумеется, знал ощущение после оргазма, но я также знал, что желание приходит вновь очень быстро, и я делал акцент не на «истощении», потому что оно не «одно», а это только передышка для новых «счастливых мигов». Сексуальный пессимизм Лермонтова был мне чужд. «Если мне в 17 лет достанется баба, то я уж не стану причитать об истощении, а после конца брошусь в новое начало», – мечтал я, перечитывая это стихотворение ещё и ещё, незаметно для себя выучивая его наизусть.