Сиам Майами - Моррис Ренек

— Барни!

Он стал озираться, но не увидел ни одного знакомого лица. Отель покидали роскошно одетые дамы, по-утреннему щуря накрашенные глаза, словно перед тем, как выйти на яркий дневной свет, они долго томились в темном кинозале.

Привратник распахнул дверцу такси, однако ни ног, ни головы не появилось, вместо этого высунулась приветственно машущая рука. За рукой последовало тело. На лице пассажира такси застыло деловое оживление, интересовавшее Барни не больше, чем чужая почта в почтовом ящике. Пассажир смотрел на Барни. Было очевидно, что они знакомы, но Барни никак не мог его узнать.

— Разве вы меня не помните? — Пассажир явно гордился собой.

— Конечно, помню. — Барни вовремя осенило. — Вы занимались нашим выступлением в зале в Джерси.

— Это было ваше первое гастрольное выступление. — Он сиял. — Вы проделали неблизкий путь. — Соприкосновение с чужим успехом наполняло его энергией. — Через два дня Сиам поет на стадионе. Ну и задаст она им жару! Давно не видел такого ажиотажа.

— Что вам не спится с утра пораньше? — спросил Барни.

Рядом распахнулась дверца такси. Водитель высунулся в окно.

— Счетчик, мистер.

Импресарио согласно кивнул.

— Пусть себе щелкает. — Он с улыбкой зашагал рядом с Барни.

Барни отнесся к нему с симпатией. Это был тот самый человек, который плакал, когда Сиам пела перед полупустым залом. Конечно, внешность обманчива. Возможно, у него такие же нелады с совестью, как и у остальных его собратьев по ремеслу. Впрочем, у Барни сохранились о нем хорошие воспоминания.

— Вчера Твид продал мне права на организацию выступлений Сиам на Восточном побережье. — Он хлопнул Барни по плечу. — Я пустил на это все деньги, которые только сумел раздобыть. Даже банковский кредит исчерпал — свой и жены. — Ему нравилось быть участником большой игры. — Твид запросил немало, но игра стоит свеч.

— Они всегда делают это на паях?

— Твид сказал, что ему нужны деньги, чтобы заплатить компании, которая будет снимать ее для телевидения. Гарланд — большой жулик: у нас будет болеть голова, а он станет загребать деньгу. Подписан контракт с Чи-Чи на съемку Сиам в семи картинах. Кроме того, она поет теперь рекламные песенки.

— Почему концертами не занимается Зигги?

— Вы что, с луны свалились? Наверное, вы по горло заняты другими красотками?

— Нет, я ушел с этой работы.

Барни тут же лишился уважения собеседника. Можно было подумать, что его обманом принудили к общению с призраком. Он шагнул к такси, бросив:

— Странно, что мне ничего о вас не рассказали. Я поинтересовался, почему не видно Зигги, а о вас как-то не подумал.

Барни схватил его за рукав.

— Что случилось с Зигги?

— Его вытеснили. Бедняга Зигги! Мне его жаль. Провести в этом бизнесе всю жизнь и остаться на бобах! — Желая побыстрее закончить беседу, импресарио протянул руку, чтобы завершить дело поспешным рукопожатием.

— Что поделаешь. — Барни потряс его руку. — Крупные акулы слопали мелкую.

— Хладнокровный мерзавец! — Импресарио остался недоволен реакцией Барни.

Тот встретил его наивность улыбкой.

— Таким я стою больше, чем в облике доброго самаритянина.

Импресарио, уже собиравшийся сесть в машину, внезапно выпрямился и ободряюще улыбнулся.

— У меня найдется дело для молодого человека с головой на плечах. Хотите поработать со мной?

— Нет, благодарю. — Барни махнул рукой в сторону вокзала «Гранд Сентрал». — Я еду за билетом на бейсбольный матч.

Импресарио воспринял его ответ как попытку набить себе цену.

— Даю вам двести пятьдесят в неделю плюс расходы.

— Нет, спасибо.

— Двести семьдесят, больше никак.

— Спасибо. Я знаю, что не использовать ценный опыт стыдно, но я научился свысока смотреть на деньги. На них приобретаются только миражи.

— Если передумаете, дайте знать. — Импресарио протянул ему визитную карточку и сел в такси.

На углу Барни смял карточку и бросил ее в урну. Он жалел о встрече с импресарио, но радовался за Сиам. Судьба Зигги вызвала у него удивление, но не шок. У него было предчувствие, что самое тяжелое еще впереди. Для нихбыло естественно сразу доходить до того, о чем он был способен подумать только в последнюю очередь. Этот недостаток внушал ему уныние. Пока он силился сообразить, какие еще гадости есть в запасе у Твида с Доджем, у него в голове зазвучал жизнерадостный голос Сиам: «Давай ляжем. Самое лучшее в сексе — это сон». Он широко улыбнулся, не стесняясь прохожих. Преимущество Нью-Йорка заключается в том, что здесь можно прилюдно давать волю своим чувствам, не привлекая постороннего внимания.

С его лица не сходила улыбка, но мысли о Сиам навевали на него печаль. Это была не тяжесть на сердце, а нечто худшее — грусть, коренящаяся в непонимании. Ее поступки были лишены последовательности. Он еще мог понять, если бы она решила отдаться Доджу, сбежав с гастролей. Но то, что она вернулась к этому подонку, признавшись в желании выйти за Барни замуж, было еще хуже, чем перестать для него вообще существовать. Его брала оторопь, ему было непонятно, как можно поступать согласно своим прихотям и при этом не изменять себе. Возможно, на это толкает честолюбие. Возможно, он просто ей завидует.

Он мучался, ощущая болезненное невидимое соприкосновение с нею. Сиам оставила живую память о себе. Он брел этим солнечным утром по Бродвею, где все сулило удовольствие. Однако знал, что никто и ничто не заменит ему Сиам. Их прервавшаяся близость сделала его одиноким. Они были так близки друг другу! Сама ее постоянная готовность вобрать его в себя была для него источником наслаждения. Ужас заключался в том, что их интимная жизнь не ограничивалась плотским соитием. Когда они просто гуляли вдвоем, довольные и счастливые, он чувствовал, что ее взор купается в нем. От этого испытывал душевный восторг. Видеть ее рядом, наслаждаться улыбкой на ее устах, даже намеком на улыбку — все это женщина не в силах забрать с собой.

Он не мог забыть ее, Даже находясь в толпе нью-йоркских женщин со стройными ногами, щеголявших этим летом в особенно коротких платьях. Он никогда еще не видел столь завлекательной женской одежды. Благодаря ей каждая женщина получала шанс стать объектом мужского внимания. Счастливое открытие сезона состояло в том, что пара стройных ножек, оголенная практически на всю длину, делала еще привлекательнее женское лицо. При столь демократическом стиле женщина не нуждалась более в торчащей груди, кудряшках или сияющем взоре, чтобы обратить на себя внимание. Ей достаточно было присесть, чтобы превратиться в усладу для глаз.