Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников

этой области, или целой стране, или яви своеобразной, свободно перемещаться в любом направлении.

В данном случае, в моём случае – преимущественно в сторону прошлого.

А что делать! Ведь то, что было буквально мгновение назад настоящим, сразу же, не успеешь и глазом моргнуть, становится прошлым.

В неумолимости этой есть нечто предопределённое.

Как в копилку, словно в странное хранилище, где чего только нет, уходят – всё туда, в былое, – годы мои, дни мои, да и мгновения даже, поскольку из них-то, поначалу незаметных, имевшихся, казалось, в предостаточном количестве, а на поверку всё убывающих, ускользающих от меня, – и состоит моя жизнь.

И всё, что было со мною – называется моим собственным, личным, кровным, если на то пошло, только одному мне и принадлежащим в этом мире, только мною одним и имеющим возможность быть выраженным в слове, только на меня одного и надеющимся, в этом смысле, более того – верящим в меня, требующим своего выражения жизненным опытом!

Господи! Как всё просто. Как бесконечно сложно.

Надо же – путешествую во времени!..

На то она и память, чтобы возвращаться туда, где бывал когда-то, чтобы сызнова жить там, где уже проходили – и прошли ведь! – годы, дни и мгновения твоей, а не чьей-нибудь, жизни.

Только странное нынче получается существование, пребывание – в тех, былых, временах. С грузом собственного опыта. Словно пришёл я туда, где был молодым, отягощённый огромной торбой с этим самым опытом, с этаким дорожным мешком, тяжесть которого безмерна, – и, однако, привычно, без всякого ропота, несу я эту тяжесть, постоянно чувствую её за плечами – но она не мешает мне в пути, – что за чудеса такие? Иногда кажется мне, что в руке я сжимаю дорожный посох.

Всё может быть. И есть. Особенно если существуешь не только в обычных трёх измерениях, но и в прочих, столь же реальных, как и эти, затверженно-школьные.

А может, и в других мирах приходится бывать. Поди гадай. Того же опыта набираешься – только в движении. Всё потом как-то само собою складывается, собирается воедино.

Всё может быть. Со мною вообще всё может быть. И бывает.

Меня всегда интересуют – пограничные состояния.

Они не просто мне интересны, они – важны для меня.

В них наиболее сильно проявляется то, что в других состояниях дремлет или не торопится выходить на передний план.

Состояния души. Состояния – в природе. В судьбе. Пограничные. На грани.

Между сном и явью.

Между творческими периодами.

Между жизненными полосами.

Состояния – когда работает подсознание.

Состояния – когда крепнет дух.

Состояния – когда определяется путь.

Состояния – в которых начинаешь чувствовать свет впереди – и идти к нему, выходить на него – из мглы, из тьмы, из сложностей всяких.

Состояние – предстояния.

Перед Богом.

Вот и в этой книге, как я погляжу, интуитивно, по чутью, как и всегда, говорю я – о пограничных состояниях, в жизни своей и в судьбе.

Достаточно внимательно прочитать мои стихи, чтобы увидеть целую галактику этих состояний.

Да и в мире сейчас – разве не пограничное состояние?

Век – на исходе. Был. Миновал. Новый век – забрезжил. Где-то рядом. Пришёл. Идёт. Но – куда? Поживём – увидим?

Что впереди?

Грань.

Узкая фаска лезвия.

Вот мы где с вами нынче находимся.

Слава Богу, что есть – память.

Вспоминаю Леонарда – в его тесной двухкомнатной квартире, этаком стандартном – но и на том спасибо, в те-то советские годы – пристанище интеллигентной московской семьи, в пятиэтажном доме, расположенном в одном из проездов Марьиной Рощи.

Некое выделенное для жилья пространство было плотно, несколько хаотично, заполнено предметами быта, всем самым необходимым, без всяких излишеств, и уж тем более – даже без отдалённых намёков, а не то что признаков роскоши. Какое там! Тут прожить бы просто. Выжить. Вот и всё.

Пианино. Тахта. Стол. Книги. Детские кровати. Табуретки.

На стенах висели работы Ворошилова, Яковлева, Зеленина, Шемякина. Подарки, разумеется.

Были здесь и небольшие работы Валентина Серова, родственника Лиды Давыдовой, Леонардовой супруги. Выглядывали кое-где из углов задвинутые туда, подальше, поглубже, давние холсты и картоны самого Леонарда, вещи, от которых он в шестидесятых и семидесятых только отмахивался и которые в конце восьмидесятых напомнили ему о себе, вернулись к нему – и получили продолжение и развитие во многих сериях живописных работ, ярких, своеобразных, опять-таки очень его, личностных, сразу же узнаваемых, запоминающихся, полнозвучных, сильных, что, впрочем, всегда и отмечалось в девяностых знатоками, а на единственной прижизненной выставке в Фонде культуры было воспринято зрителями как явление, а некоторыми – и как откровение, – но всё это происходило позже, – а пока что о существовании этих спрятанных от людских глаз работ знал только я, друг их автора, да ещё считанное количество друзей. Была у Леонарда и работа Пикассо. Мужской портрет. Графика. Хорошая работа. Пикассо подарил её брату Леонарда, художнику. Она висела в прихожей. Леонардова тётка, женщина идейная, правильная, всего на свете опасавшаяся, постоянно боящаяся, как бы чего не вышло, на всякий случай однажды взяла да и отрезала подпись Пикассо, вместе с дарственной надписью, – чтобы работа ничем особенно среди других не выделялась. А то вдруг – мало ли что? Ещё придраться могут – откуда связь с заграницей? Проделала она эту свою экзекуцию потихоньку. Поначалу никто ничего и не заметил. А когда заметили – только руками развели: ну что теперь поделаешь? На том и успокоились. Только иногда эту историю курьёзную, под настроение, вспоминали. Но я эту подпись Пикассо, такую выразительную, известную всему миру, с размашистой дарственной надписью, искренней, доброй, по тону почти приятельской, ещё застал и хорошо помню.

Лида Давыдова, жена Леонарда, постоянно была в разъездах, на гастролях. Леонард отбывал положенные часы на работе, потом возвращался, сидел дома с детьми.

Но иногда, истомившись в однообразии дней, пускался он и в путешествия по столице, по очереди, дом за домом, навещая многочисленных знакомых. Само собой, выпивал. И крепко, бывало. Помню, появился он как-то у меня около полудня, бледный, измотанный. Оказалось – с утра ходил по Ботаническому саду в поисках брошенных пустых бутылок, чтобы собрать их, сдать – и хоть немного пивком опохмелиться. Занять денег у приятелей – совесть не позволяла. Да и гордость. Вот и терпел. Мучился, страдал, – но упрямо бродил по траве, под деревьями, шарил по кустам – не блеснёт ли оттуда бутылочное стекло? И собрал-таки некоторое количество посуды, сдал в приёмный пункт стеклотары, отстояв длиннейшую