Дмитрий Донской. Зори над Русью - Михаил Александрович Рапов

4. ГАД

В предместье Феофан спросил русского купца Некомата. Купец встревожился, когда хозяин гостиницы ввел к нему знаменитого художника. Оставшись вдвоем, Феофан заговорил по–русски, хотя и с видимым трудом подбирал слова:

— Торговый гость Некомат, сегодня в церкви, которую я расписываю, беседуя с патрициями, ты обронил слово. Оно запомнилось мне…

Некомат насторожился: «Что такое я сболтнул?» — подумал он.

Феофан не заметил этого, продолжал:

— Ты сказал, что на этих днях едешь в Москву. Так?

Купец кивнул:

— Вестимо, так.

— Поспеши! Я узнал, что в Каффу приехал какой–то человек из Золотой Орды, какой–то гад приполз сюда, на берега Черного моря, чтоб шепнуть змеиное слово. Генуэзский корабль уже вышел в море. Змеиное слово уже повезли Римскому папе. Задумано злое дело! Рыцари–тевтоны перестанут угрожать Литве и повернут свои полки против Новгорода Великого и Пскова, а Москва окажется зажатой между Ордой, Литвой и…

— Тверью! — неожиданно для самого себя подсказал Некомат.

— Да! Да! Тверью. Трудное слово. Ты москвич, ты лучше меня знаешь, чем грозят твоей родине вороги. Поспеши! Предупреди!

Некомат видел, как побледнело лицо художника, с опаской подмечал, как тонкая морщинка все глубже залегает у него меж бровей, думал, что ответить Феофану, и вдруг нашел:

— Горе горькое, — запричитал Некомат, натирая кулаком сухие глаза,— проторговался я в Каффе, задолжал, теперь, чтоб выехать отсюда, деньги нужны.

— Стой! Ты же сам сказал, что на днях в Москву выезжаешь!

Некомат, шмыгая носом, тянул время, придумывая увертку, потом вновь принялся голосить:

— Уеду, твоя правда, мастер, как не уехать. Товарища я жду, он с караваном придет, меня выручит, а до того, ни боже мой, н e выбраться мне из Каффы, а дело–то не ждет, корабль, говоришь, ушел; в Москву сей час скакать надобно.

— Велик ли у тебя долг?

— Сто золотых дукатов, [196] — не смигнув, ответил купец.

Феофан расстегнул ворот рубахи и снял с шеи небольшой кожаный мешочек. Купец и плакать забыл. Феофан взял его за плечо, молвил веско:

— Клянись, что немедля поскачешь упредить Москву о беде.

— О господи! Да вот те хрест!

Феофан был рад поверить купцу, а потому легко и поверил. Он отсчитал в скрюченные ковшиком ладони Некомата сто дукатов, затянул шнурком свой мешочек, в котором осталось только шесть или семь монет, и, сунув его за пазуху, вышел.

Размашисто шагая вниз к морю, Феофан чувствовал, что тоска, которая навалилась на него, сейчас сгинула. Нет, Феофан не жалел своих сбережений. Купец отвезет весть в Москву, там подготовятся и сумеют встретить врагов. Пусть московские мечи прольют вражью кровь за ту, которая пролита сегодня в Каффе.

А Некомат, оставшись один, весело фыркал себе в бороду, пересчитывая нежданно–негаданно свалившуюся ему в лапы добычу. «Нашел москвича! Так я и поехал упреждать Митрия Ивановича, сам на себя донос делать!» Перебирая монеты, он потешался над Феофаном: «Экая простота! Но из Каффы убираться надо немедля, а то он хоть и прост, а, видать, бешеный, попадешь ему на глаза, он и поймет, что щуку в воде топил». Некомат потянулся, хрустнул пальцами. «Да и дело сделано. Слово Мамая ушло в Авиньон».

5. НА СТЕНАХ ТВЕРИ

Фома лежал во рву в самой гуще лопухов и крапивы и медленно соображал: «Да неужто я жив?» Попробовал приподняться, сесть. Это, хотя и не сразу, но удалось. Покосился на стены Твери. «С эдакой высоты кувырнулся», — засмеялся и сам себя похвалил: «Ну, Фомка, и живуч же ты, пес! И как башку не сломал?» Опять посмотрел вверх. Над головой пели стрелы. Из–за тверских стен валил дым. Здесь, во рву, стонали раненые, валялись обломки лестниц, груды исковерканного оружия и доспехов.

«Опять отбили приступ, — сообразил Фома, — люто дерутся тверичи! Меня–то как крепко ошеломили, по сию пору в башке гудет! Сплоховал ты, Фомка! А почему?.. На самом деле, почему?» Фомка крепко задумался. Было что–то такое, что выскочило из гудящей после удара удалой Фомкиной головушки, такое, чего забывать было нельзя, а вот — забыл!

«С кем же, с кем я там на стенах повстречался? Он меня и по башке огрел лишь потому, что я удивился и пасть раскрыл, а он меня тут и ошеломил. Он, он. Кто?»

Фомка затряс башкой, но ничего не вытряс. Вместе с ударом все из памяти вылетело.

Очевидно, его заметили со стен — несколько стрел ударили рядом. Фома, не долго думая, повалился в бурьян. «Пущай тверичи думают, что подстрелили. Свечереет — выберусь». В голове мутилось. Закрыл глаза. За плотно сжатыми веками с тошнотворной медлительностью кружились туманные кольца, и как ни силился Фома, а вспомнить не мог: кто же, кто был там, на стенах?

Какой–то надоедливый скрип мешал собраться с мыслями, вспомнить. «Вишь, нежный какой стал», — ругнул себя Фома, но и это не помогло. Нудный скрип лез в уши. Обломок лестницы, повиснув на выступе бревна, медленно раскачивался и скрежетал, цепляясь за груду доспехов, лежащих внизу. Фома осторожно пошевелился, оглядываясь, но за лопухами лестницы не было видно, и он опять зажмурил глаза и, вслушиваясь, вдруг ясно вспомнил